Читать книгу "Девушка из кошмаров - Кендари Блейк"

– Анна, это я. Ты меня слышишь?

Я иду к ней, но не слишком быстро. Если потороплюсь, она может исчезнуть. Если потороплюсь, могу увидеть слишком много; потяну за руку, она обернется, и я увижу, что у нее нет лица, что это просто дергающийся труп. Она может стать пеплом у меня в ладонях.

Горящий человек поднимается на ноги с чавкающим звуком. Мне по фигу. Что она здесь делает? Почему не говорит? Она просто продолжает уходить, не обращая внимания ни на что вокруг. Только… почти не обращая. Спящая домна в дальнем конце цеха. Грудь стискивает внезапное предчувствие беды.

– Анна!.. – ору я; горящий человек хватает меня за плечо – словно кто-то только что засунул мне тлеющий уголек под рубашку. Выворачиваюсь и краем глаза вижу, что Анна вроде бы приостанавливается, но я слишком занят – уклоняюсь, и размахиваю ножом, и сбиваю призрака с ног – не разберешь.

Атам горячий. Приходится пару секунд перебрасывать его из одной ладони в другую. А я всего-то сделал крохотный, несмертельный надрез, превращающийся в оранжево-красную щель поперек грудной клетки призрака. Мне следует упокоить его прямо сейчас, воткнуть нож и вынуть его быстро, перед этим, возможно, обернув рукоять краем рубашки. Только я этого не делаю. Я просто временно обездвиживаю горящего человека и поворачиваюсь обратно.

Анна стоит перед домной, ее пальцы легко скользят по грубому черному металлу. Я снова произношу ее имя, но она не оборачивается. Вместо этого она берется за ручку и открывает широкую дверь.

В воздухе происходит некое смещение. Течение, рябь, измерения плывут у меня перед глазами. Отверстие в домне распахивается шире, и Анна заползает туда. Сажа пятнает ее белое платье, оставляя на ткани и на бледной коже следы, напоминающие синяки. И что-то с ней не так, как-то странно она двигается – словно марионетка. Когда она протискивается через отверстие, рука и нога у нее сгибаются под неестественным узлом, словно у засасываемого в соломинку паука.

Во рту у меня пересохло. За моей спиной горящий человек снова воздевает себя на ноги. Жжение в плечах заставляет меня отодвинуться; я едва замечаю хромоту, вызванную ожогами на щиколотках. «Анна, вылезай оттуда. Посмотри на меня!»

Как будто я вижу сон, некий кошмар, где ты бессилен что-либо сделать, где ноги налиты свинцом, а гортань не может издать ни звука, как ни старайся. Когда умершая десятки лет назад печь вспыхивает, заливая пламенем свое нутро, я кричу, громко, но без слов. Но это ничего не меняет. За железной дверью горит Анна. Одна ее бледная рука, покрываясь пузырями и чернея, прижимается к прутьям, словно Анна передумала слишком поздно.

Жар и дым поднимаются от моего плеча, когда горящий человек вцепляется мне в рубашку и разворачивает лицом к себе. Он пучит глаза на превратившемся в темное месиво лице и щелкает зубами. Мельком оглядываюсь на печь. Руки и ноги ничего не чувствуют. Несмотря на ожоги, должно быть, образующиеся в этот миг у меня на плечах, я застываю на месте.

– Прикончи меня, – шипит горящий человек.

Я не думаю. Я просто втыкаю атам ему в брюхо, отпуская его сразу же, но все же обжигая ладонь. Отступаю на шаг, когда он, дергаясь, падает на пол, натыкаюсь на старый конвейер и повисаю на нем, чтобы не упасть на колени. Долгое мгновение помещение полнится сливающимися воплями – Анна горит, а призрак корчится у моих ног. Он сворачивается сам в себя, пока не остается лишь отдаленно напоминающий человеческое тело комок, обугленный и перекрученный.

Когда он наконец замирает окончательно, воздух мгновенно леденеет. Я делаю глубокий вдох и открываю глаза. Не помню, чтобы я их закрывал. В цехе тишина. Гляжу на печь – она черна и пуста, а когда прикасаюсь к ней, холодна, как будто Анны здесь никогда и не было.

Глава 6

Мне сделали какое-то обезболивание. Укололи чем-то и дали таблеток на потом, чтобы принимать дома. Вот бы славно было, если б они меня свалили на месте, если б я от них проспал всю следующую неделю. Но, кажется, их хватит, только чтобы приглушить боль.

Мама разговаривает с врачом, а медсестра тем временем заканчивает накладывать мазь на мои только что безжалостно очищенные ожоги. Я-то в больницу ехать не хотел. Я пытался убедить маму, что немного календулы и лавандовой настойки вполне достаточно, но она настояла. А теперь, по правде говоря, я очень рад сделанному уколу. Да и прикольно было слушать, как она старается придумать отмазку получше. Несчастный случай на кухне? Или лучше с костром в лесу? Остановилась на костре и выставила меня увальнем, который свалился на горящие угли и в панике практически катался по ним. Они купились. Они всегда покупаются.

На щиколотках и плечах ожоги второй степени. Тот, который на ладони, от последнего удара атамом, вообще слабенький, первой степени, не серьезнее, чем обгореть на солнце. Однако солнечный ожог на ладони редкая гадость. Похоже, в ближайшие дни мне предстоит расхаживать с неоткрытыми банками ледяной газировки в руке.

Мама возвращается вместе с доктором, чтобы они могли начать меня просвечивать. Она на грани между слезами и остервенением. Протягиваю руку и касаюсь ее ладони. Она никогда к этому не привыкнет. Это ее пожирает, хуже чем с папой. Но ни в одной из своих нотаций, ни в одной из своих нудилок насчет предосторожностей и необходимости проявлять большую осмотрительность – никогда она не просила меня остановиться. Я думал, она потребует этого после истории с обеатом прошлой осенью. Но она понимает. Это нечестно, что ей приходится это понимать, но так лучше.

Томас и Кармель заявляются на следующий день, сразу после уроков, практически втискиваясь на нашу подъездную дорожку каждый на своей машине. Они врываются без стука и обнаруживают меня, слегка обдолбанного, на диване перед телевизором, поедающего попкорн и сжимающего в правой руке пакет со льдом.

– Видишь? Я же тебе говорил – живой он, – произносит Томас.

Но Кармель этим не смутишь.

– Ты выключил телефон, – говорит она.

– Я болел дома. Не хотелось ни с кем разговаривать. А вы, как я понимаю, находились в школе, где, согласно правилам, не положено отвлекаться на эсэмэски и телефонные звонки.

Кармель вздыхает и кидает свою школьную сумку на пол, а затем сама плюхается в глубокое кресло. Томас пристраивается на подлокотнике дивана и тянется за попкорном.

– Ты не «болел дома», Кас. Я звонила твоей маме. Она нам все рассказала.

– Я был слишком «болен». И завтра буду таким же. И послезавтра. И, вероятно, послепослезавтра. – Высыпаю еще тертого сыра в миску и предлагаю Томасу.

Мое отношение действует Кармель на нервы. Честно говоря, мне тоже. Но таблетки приглушают боль, а вместе с ней и мозги, достаточно, чтобы не думать о том, что приключилось на «Датских металлоизделиях». Не стоит гадать, реально ли было то, что я видел.

Кармель очень хочется меня повоспитывать. Прямо вижу, как наставление вертится у нее на языке. Но она устала. И встревожена. Поэтому вместо нотации она тянется за попкорном и говорит, что заберет мою домашку на ближайшие несколько дней.