Читать книгу "Будущее: рассекречено. Каким будет мир в 2030 году - Мэтью Барроуз"

Отчасти эта шизофрения нашла выход в конфликте между Китаем и компанией Google, которая хотела открыть для своих пользователей доступ к поиску без вмешательства государства. Те, кто внимательно изучил стратегии Китая в области цензуры, обращают особое внимание на то, как реагируют бизнес-элиты. Один из таких наблюдателей «уверен в том, что нынешняя стратегия Пекина заключается в блокировке новых сервисов Google, как только они становятся доступны пользователю, задолго до того, как они успеют приобрести какую бы то ни было популярность среди китайцев… Так, например, единственная причина, по которой Gmail до сих пор не заблокирован в Китае (хотя иногда связь с ним и прерывается), в том, что слишком многие деловые и правительственные элиты зависят от коммуникаций с друзьями, родными и коллегами по всему миру»{52}.

Проведенное RAND исследование действий правительства показало, что Пекин «достиг некоторых успехов» в «контроле использования интернета диссидентами», но на будущее гарантий нет: «Уровень модернизации Китая в сфере информационных технологий говорит о том, что время все же на стороне противников режима»{53}. Режим становится все более искушенным в части современных технологий, но зажат в угол неудержимо растущими масштабами использования интернета во всех сферах жизни общества и все большим значением информационного потока. Диссиденты получают поддержку из-за рубежа от разрастающегося международного сообщества неправительственных организаций, нацеленных на защиту прав человека и гражданских свобод в Китае и во всем мире, и они также поднаторели в использовании интернета. Учитывая, что на сегодняшний день уже 300–400 сотен миллионов китайцев пользуются интернетом, в частности местными версиями социальных сетей, например Weibo и WeChat, «заставить замолчать эти голоса, которые в своем праве, будет непросто». Так считает генеральный директор Google Эрик Шмидт{54}. Более того, новые программные инструменты – один из них называется Tor – могут помочь диссидентам спрятаться от слежки. По словам Шмидта: «Все проще пользоваться интернетом, а также применять разные технологии для обхода запретов и ограничений – и задача безопасного выхода в интернет для активистов постепенно упрощается»{55}.

Размышляя о силе оппозиции и уязвимости режима, важно учитывать и другие факторы: растущее недовольство среднего класса коррупцией, загрязнением окружающей среды, социальным неравенством или снижением экономического благосостояния. Как показала «арабская весна», интернет и социальные сети – превосходные инструменты, которые ни одному авторитарному режиму не удается ни полностью контролировать, ни запретить. Но все же необходимы и более традиционные формы организации и сильные институты, как мы видим на примере организации «Братья-мусульмане» и успеха, которого все же добились военные, несмотря на то что демократические силы вовсю пользовались информационными технологиями.

Необходимо следить, не будет ли интернет использоваться для усиления националистических настроений, расизма, религиозных или этнических разногласий. Проведенное RAND исследование политического использования интернета в Китае показало, что возрастная группа до 30 лет, самая многочисленная среди пользователей интернета, «придерживается все более националистических взглядов… Лишь чуть больше 20 % информации, просмотренной китайскими пользователями интернета, было на каких-либо языках, кроме китайского»{56}.

Я был потрясен, внезапно поняв, что подобная тенденция к усилению националистических настроений и религиозного самосознания, скорее всего, станет идеологическим подтекстом роста значимости личности в ближайшей и средней перспективе. Экономические аспекты глобализации способствовали распространению западных идей научной логики, индивидуализма, светского государства и превосходства закона в обществах, стремящихся к материальному прогрессу. Однако многие граждане этих государств не готовы принести в жертву свои культурные особенности и политические традиции. В центре идеологических дебатов внутри общества и за его пределами наверняка окажется религия.

Ислам особенно укрепил свои позиции благодаря усилению демократических тенденций и расширению политических свобод, позволивших голосам религий быть услышанными, а также благодаря появлению более продвинутых коммуникационных технологий и неспособности правительств оказывать услуги, которые могут обеспечить религиозные группы. Проведенный в 2013 г. опрос общественного мнения исследовательского центра Pew подчеркнул противоречие между сильным стремлением к демократии и желанием мусульманской общественности, чтобы религия играла важную роль в политике. Опрос показал: многие мусульмане в Юго-Восточной Азии, Южной Азии, на Ближнем Востоке и в Северной Африке считают, что религиозные лидеры должны влиять на решение политических вопросов{57}.

Способность религиозных организаций определять нормы правления и мобилизовать сторонников для решения вопросов экономической и социальной справедливости увеличивает значимость религиозных идей и убеждений в политике. Перевод политических разногласий в мусульманский дискурс и попытки государства манипулировать исламским движением усилят религиозное влияние, особенно в ближневосточной политике. Религиозные деятели могут опираться на священные тексты и историческую традицию, говоря о проблемах, беспокоящих людей сегодня, социальном равенстве и равноправии. В новой эре религиозные идеи, деятели и организации будут приобретать все большее влияние не только на народ, но даже на элиты.

Национализм – еще одна сила, набирающая вес, особенно в регионах, где есть неразрешенные территориальные конфликты или благосостояние страны может быстро меняться, например на территории бывшего СССР и в Восточной Азии. В 2012 г. опрос Pew показал: «Около половины русских соглашались с мнением, что их родина должна быть исключительно для русских, не соглашались с этим лишь 4 человека из 10». Приблизительно такой же уровень этнического шовинизма был зафиксирован в 2009 г., когда 54 % опрошенных сказали: «Россия для русских». А вот в 1991 г., когда Советский Союз доживал последние дни, 69 % с подобной позицией не соглашались и лишь 26 % опрошенных считали, что «Россия должна быть исключительно для русских»{58}.