Читать книгу "История ислама. От доисламской истории арабов до падения династии Аббасидов - Август Мюллер"

Естественно, что повседневная жизнь араба пустыни нам чужда, поэтому самому и древняя его поэзия, в которой она отражается, нам непонятна. Тот, кто глядит на верблюда с интересом посетителя зверинцев, чего доброго, заснет над чтением целых страниц, посвященных описанию особо идеального экземпляра этого рода животных. Но тот, для кого «корабль пустыни» представляет не только единственную возможность всего его существования, но также, слишком часто, храброго спутника в опасных передвижениях по пустыне, верного сподвижника, спасавшего его из многих передряг, при описании изящества его форм и быстроты его лядвей весьма легко воспламеняется. На него нисходит то воодушевление, какое, хотя и в иных чарующих образах, охватывает лириков Запада при виде локона своей возлюбленной. Но встречаются и такие отдельные области, в которых и мы, вместе с арабским поэтом, в состоянии восторгаться, не имея нужды в усилиях предварительного искусственного размышления, чтобы перейти на его точку зрения, а именно: когда в его песне заслышится пафос страсти, любви, высокомерия, ненависти, или же когда великий мастер издевки, семит, разразится тонко заостренной эпиграммой, иногда довольно скабрезной, но чаще всего пропитанной действительно остроумной злобой.

В дополнение к этим кратким заметкам рекомендую обратиться к переводу Хамазы Рюккертом, но считаю своим долгом сказать несколько слов о самых знаменитых поэтах доисламского периода, которые и поныне составляют гордость маленькой образованной кучки знатоков арабского языка, а в свое время живописали величие народа, не обладавшего еще тогда истинной историей. С тремя из них мы уже встречались: с царственным Имрууль-Каисом, многоопытным Зухейром и всемудрым Набигой. Рядом с ними шестое столетие выдвигает еще большее число богато одаренных поэтов. Большинство из них владели одинаково искусно копьем и мечом, как и стихом, рифмой и искусственной речью. Между древнейшими поэтами встречаем мы несколько полумифических фигур. Это были так называемые «скороходы» (adda’un) — Шанфара и Те’аббата Шарран — необычные исполины, ведшие на свой собственный страх одинокую жизнь в пустыне, «дикие люди, рука их не сжимала ничьей и ничья их». Они хвалились общением с волками и ночными привидениями. Всем ведь известна великолепная песнь мести Те’аббата, которую Гёте поместил в заметках к своему «Westostlicher Divan». Но и позднее, во время великих войн между Бекр и Таглиб и между Абс и Зубьян, встречаются поэты в изобилии; требовалось воспевать славу племени и его превосходства или же, по понесенном поражении, побуждать к мести. Так, например, встречаем мы в собрании Му’аллакат два большие стихотворения Хариса, сына Хиллизы, из племени Бекр, и Амр Ибн-Кулсума, таглибита, которые изображают горечь бесконечно долгой распри, а также высокое самомнение обоих племен; на это последнее чувство Амр имел особые права. Раз как-то, находясь в палатке короля Хиры Амра, сына Хинды, в гостях, услышал поэт, гневный возглас своей матери Лейлы, которую королева в соседнем покое встретила недружелюбно. Недолго думая, бросился он на короля и убил его тут же, на месте. Отсюда между арабами вошло в поговорку: «Он быстрее на руку, чем Амр Ибн-Кулсум». Ему удалось, при помощи своих, пробиться из середины лагеря Хиры и уйти безнаказанно. С другими сынами племени Бекр, Муталаммис и Тарафа, случилось много хуже при дворе неукротимо свирепого короля Лахмидов. Первый был дядя, второй — племянник, оба знаменитые поэты. В особенности юношу привлекла в резиденцию Аира надежда на богатые милости; гениальный и легкомысленный, он увлекался слишком вином, женщинами и песней, но стеснительный этикет придворной жизни скоро надоел Тарафе. Никогда он не умел держать язык на привязи; раз как-то сочинил он едкую эпиграмму. Дошло это до сведения короля. Разгневанный властитель задумал коварное отмщение; с притворным дружелюбием поручил он обоим поэтам отправиться с посольством к союзному князю в Бахрейн, местность, лежавшую на запад от Персидского залива. Каждый из них получил письмо, подобно как поступил с Беллерофоном Проетоc. В них предписывалось немедленно казнить посланного. Отправились они в путь. Муталаммису это поручение не понравилось. Оба, дядя и племянник:

Как слагали они и певали

Сладкозвучные, дивные песни

Да и сказывать сказки занятные,

Любо слушать какие умели…

И доныне сказанья их живы, —

А читать да писать не умели.

Поэтому дядя обратился к одному молодому человеку в Хире, который, как и большинство месопотамских христиан, силен был в сокровенном искусстве письмен. Он разобрал им Уриево послание. Муталаммис бросил в реку страшное письмо, посоветовал Тарафе последовать его примеру и вместе с ним вернуться на родину[24].

Малодушному тут в нетерпенье

Тарафа смелый молвил в ответ:

Хорошо знать писанье и чтенье, —

Ведь искусства полезнее нет…

Вздор! Письму не погибнуть в потоке,

Где за волнами волны бегут,

Пусть его сокровенные строки

В поученье потомкам живут;

И Тарафовы песни простые

В письменах прочитают опять…

За успехи искусства такие

И во славу уменья писать, —

Я отправлюсь в Бахрейн и хоть сгину —

А доставлю письмо властелину!

Так и сделал юноша и погиб не сполна двадцати лет от роду. Но искусство поэзии широко отблагодарило его за выказанный им возвышенный образ мышления. И по сие время песни его читаются и переписываются; а один немецкий ученый недавно отпечатал их в Англии, о стране и обычаях которой дорогой арабский вертопрах VI столетия, наверное, не мог и мечтать…

Сказания передают немало романтических приключений с поэтами, но для историка интересны только те, в которых отражается характеристика народа. Поэтому мы упомянем, и то лишь мимоходом, об огненном Алкама из племени Темим, который осмелился, и по справедливости, соперничать с королем поэтов Имрууль-Каисом; о мудром Лебиде, составителе одной Му’аллаки, пережившем триумф Мухаммеда и принявшем ислам. О тайите Хатиме. Щедрость его вошла даже в поговорку; по великодушию никогда не допускал он возможности отклонить просьбу. Однажды преследуемый им неприятель воскликнул, озаренный счастливой мыслью: «О Хаим, подари мне свою пику!» И тот не решился отказать неприятелю в этом подарке, а противник, получив просимое, удалился невредим. Нельзя также забыть и многоопытного Одиссея поэтов Аль-Аша из племени Бекр, «кимвалиста арабов». Свои песни он переносил лично из племени в племя. Раз, на ярмарке в Указе[25], сочинил он стихотворение в честь одного своего приятеля, человека малоимущего, но имевшего множество дочерей. Не успел он прочесть своего произведения, как люди, все из лучших фамилий, разобрали мигом молодых девушек. Но ни один изо всех героев поэтов, даже царственный Имрууль-Кайс, которого не любивший поэтов пророк почитал «знаменоносцем у стихотворцев, но, увы, по дороге в ад», не живет так ярко в воспоминаниях народа, как Антара, сын Шеддада, абсита. Происхождения был он низкого, от матери черной рабыни. По суровым законам древних арабов его следовало обратить в рабство, если только отец не выразит прямого желания освободить его; он не захотел и принудил пылкого юношу к позорной бездеятельности — пасти верблюдов. Однажды напали Зубьяниты на лагерь Абсов, слабо защищаемый: «Помогай, Антара», — крикнул отец. Сын ответил: «Раб не умеет сражаться, он знает одно — доить верблюдов и подвязывать им вымя»[26]. — «Помоги! Я тебе говорю, ты свободен!» При этих словах Антара бросился на неприятеля. Храбрость его воодушевила немногочисленную кучку земляков, и далеко превосходивший силами неприятель был отброшен. С этих пор Антара становится одним из доблестнейших героев в долгой распре Дахиса, а когда один из спесивых бедуинов, гордившийся чистотой своего происхождения, позволил себе посмеяться над его рождением, то он мог по всей справедливости сказать: