Читать книгу "Пират Ее Величества - Николай Курочкин-Креве"

А Федька и Синий Рожер сопровождали Дрейка, когда тот ходил по севильским картографам — от еврея Мануэля де Тудела к португальцу Эштевану Фалейру, от того к баску Хуану Эстечьяле, от баска — к испанцу Пласенсио Паблооте Арриага. С каждым капитан беседовал подолгу, и каждому подарки подносил, и от каждого свитки бумаг или, чаще, тоненького пергамента уносил. Свитки нес Федяня, каждый раз получавший наказ: умереть, но не выпускать из рук! И все остальные, обычно трое, шли, как охранный конвой, по сторонам и позади русского юнги. И еще ему наказано было: если драка завяжется, давать деру вместе с капитаном, свитка не выпуская из рук. На всякий случай ему выдавался тяжелый долгоствольный пистоль с дюжиной тяжелых пуль и кисетом пороха — не рогом-пороховницей, как обычно принято, которого нигде не спрячешь, а мягким кисетом, который удобно хоть к поясу под камзолом подвязать, хоть и на плечо на лямке подвесить.

Но на них так никто и не напал ни разу. Только город толком и не увидели из-за этих предосторожностей. Идешь мимо знаменитой «Хиральды» — четырехугольной башни, как сказывают, построенной сарацинами для своих молений, — а задрать башку, чтобы оценить ее высоту, не смеешь. Ну, как нападут в тот самый момент?

А Севилья бурлила вокруг них… И то ли повзрослел от беды, то ли тут девушки такие уж нетерпеливые да горячие — но в Севилье к нему впервые в жизни женщины приставали. Раньше, чем усишки отросли. И какие женщины? О-о! Совсем юная, по лицу видать, не старше Федора, глаза огненные, сама пышная в бедрах и в грудях, а талия, как у пчелы. Идет — сама себя раскачивает, как лодку в мертвую зыбь. В волосах цветок, на плечах черно-прозрачная шаль, на голове такая же тонко-кружевная накидка, каблуки стучат… Ухх! Если б не проклятые свитки! Так и ушел бы вслед такой, улыбчивой, белозубой, подмигивающей…

Томпсон, заметя это, предложил познакомить в свободный вечерок с одной такой… Но Федяня отказался — мол, у меня с этими свитками свободный вечерок ежели и выдастся, так уж, верно, после того, как отчалим из города. А сам себе думал: «Это только тебе кажется, что твои знакомые не хуже. Но я-то, я знаю: та смуглянка, подпоясанная алым платком, что улыбнулась мне в тени кафедрального собора, не „не хуже“, а во сто крат лучше наилучшей из твоих знакомых!»

А вообще-то все смуглянки не сравнятся с рыженькой барменшей из «Под розой и омелой». Правда, эта вертихвостка улыбалась налево и направо, бородатым и безусым, блондинам и брюнетам — только не ему…

Помаленьку Федяня вникал в испанскую речь, которой — в отличие от сызмала привычной аглицкой — он допрежь и не слыхивал. На слух нравилось: гордый язык, звучный, как медный барабан. И помаленьку он решил учить испанский. Вон как хорошо: капитан по-испански разумеет и сразу знает, о чем за его спиной испанцы шепчутся, сговариваются или еще что. А тут… Ты идешь по улице, а за спиною женский Смех — и не знаешь, то ли это впрямь, как уверяет Ллойд Томпсон, завлекают так, то ли надсмехаются, то ли еще что. Чтобы быстрее поднатореть в испанском, Федя придумал помогать коку Питчеру таскать провизию с Кордовского рынка — того, что выше по реке: там чуть-чуть дешевле все. Кок закупал на всю команду, а пожрать все горазды. Помощников же ему боцман заставлял работать только угрозой наказания, и то на один день. А Федька сам вызвался постоянно сопровождать Питчера.

И всем от такого Федькиного решения было хорошо: команда избавилась от малоприятной обременительной повинности; боцман избавился от обременительной необходимости каждый вечер уговаривать и запугивать очередных «дежурных по рынку»; повар избавился от постоянной тревоги о том, что завтра ему придется под палящим «зимним» солнцем тащить одному тяжелые корзины с припасами. Ну а Федор получал двойную выгоду: во-первых, ходя на рынок, где чего Только не увидишь и не услышишь, он будет учиться испанскому, а во-вторых, в кубрике стали на него поглядывать искоса и за спиной бурчали: кому ж понравится, если малец, иноземец к тому же, которому еще до матроса второй статьи тянуть службу и тянуть, все дни с начальством, и каждый божий день на берегу, и форменку ему из-за этого боцману приказано было подобрать получше и, подобрав, подогнать по фигуре. Чтоб проклятые паписты и подумать не смели, что у англичан нужда имеется! А так он вровень со всеми встает. Причем не по приказу, а добровольно. Кубрик такие вещи четко различает и моментом реагирует.

То было — Федору и лягушку в постель подкладывали (со связанными лапками, чтоб не ускакала), то ночью фунтик бумажный с наловленными тараканами под носом подвешивали на тонкой бечевочке и перцем на нос сыпали: начнет чихать, тараканы из фунтика посыплются, глядишь, и слопает пару штук салага! И, разумеется, никто никогда не видел и не слышал, какой же прохвост это сделал! Как-то в якобы полном смятении матрос Крэйг высказал предположение, что это испанцы-негодяи прокрадываются на «Лебедя» мимо дремлющих вахтенных и злые шутки шутят. Мол, поди, Тэд, пожалуйся — ты ж вхож к капитану, не то что мы, рабочая скотинка! А тут он спал спокойно и утром, за четверть часа проснувшись перед подъемом, услышал, как злоехидный Крэйг шипел на матроса Торнмиджа:

— А ну, отзынь от человека! Не знаешь, что ли: он вызвался в «дежурные по рынку» без смены на все время нашей стоянки здесь! Сейчас его Питчер подымет без твоей помощи. Выбрось свою богомерзкую гадину за борт!

Кордовский рынок в Севилье был еще сам по себе как большой испанский город: улочка златокузнецов, Федька-зуек, пират ее величества. маленькими молоточками выгибающих на наковаленках еле видные проволочки из драгоценного тяжелого металла, улочка портных, улочка сапожников — и целые тесные ряды попрошаек, уродов, калек самых страшных и невероятных: один безрукий и безногий, другой как медведем изодран, клочья висят зарубцевавшиеся, третий с ровно, под веревочку, спиленными зубами и вырванным языком (рассматривали их охотно и даже с жадностью, а подавали, только если урод о себе рассказывает связную историю и по этой истории он — не инквизицией калечен!). А уж цыганята! То голые бегают, выпрошенные монеты за щеку складывают, то — если постарше — воруют, хотя ловят их почти тут же и бьют смертным боем.

Питчер отчаянно торговался из-за каждого пучка зелени, а если выгадывал против нормальной, общей цены сколько-нибудь заметную сумму — выпивал пару литров дешевого вина и покупал какой-нибудь образок.

— Хоть нам, англиканам, и не положено святые образа в доме держать и поклоняться им, а я считаю, морское дело настолько рисковое, что любая лишняя заручка на небе — к месту. Но только капитану об этом — чур, молчок!

Ясное дело — Федяне и так приходилось все время помнить, что товарищи его за выскочку, капитанского любимчика почитают, и доказывать, что нет, он как все… Конечно, это пока судно в порту стоит. В море выйдем — сразу станет ясно, что насчет любимчика — придумки от скуки. Паруса тягать или кабестан крутить — тут всем достается почти поровну. В море выйдем — все подначки враз кончатся. Но пока приходилось держать ухо по ветру.

4

Дни шли за днями, а «Лебедь» все стоял в Севилье. Команда устала от актерства: ведь приходилось изображать папистов, а если придет на судно испанский чиновник или просто шпион, выдающий себя, чаще всего, за торговца с предложениями, но без товара, — даже если торгует всего-навсего пресной холодной водой из кувшина, на развес — а шпионы, подсылаемые властями на «Лебедя», все разумели по-аглицки — надо было прямо богохульствовать, ругая протестантскую веру, и Библию на английском языке, и королеву, и особенно рьяно — пиратов, «морских псов Ее Величества»…