Читать книгу "Путин против Сталина. Тест на патриотизм - Владимир Бушин"

А 9 января 1905 года, в Кровавое воскресенье, Серов из окна Академии художеств своими глазами видел расстрел манифестации рабочих Петербурга у Зимнего дворца. Ведь она была совершенно мирная. Больше сотни тысяч обнищавших, голодных сограждан с портретами царя, с хоругвями пришли к Хозяину земли русской, как он себя величал. Пришли. А Хозяин заблаговременно смылся в Царское Село. Петиция, которую хотели ему вручить, начиналась так?

«Государь!

Мы, рабочие и жители Петербурга разных сословий, наши жены, и дети, и беспомощные старцы-родители пришли к тебе, государь, искать правды и защиты. Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над нами надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся, как к рабам, которые должны терпеть свою горькую участь и молчать. Мы и терпели, но нас толкают все дальше в омут нищеты, бесправия и невежества, нас душат деспотизм и произвол, и мы задыхаемся. Нет больше сил, государь. Для нас пришел тот страшный час, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук…»

И в ответ на это – огонь! Убито было больше тысячи человек, около двух тысяч покалечено… Приказ стрелять отдал командующий Петербургским военным округом великий князь Владимир Александрович, дядя царя. По глумливой ухмылке судьбы он был и президентом Академии художеств.

Так было. Но я думаю, что этот приказ могли бы отдать и вы, Михалков, одержимый мечтой о крепостном праве, и Говорухин, тоскующий о России, которую он, не видя ее, потерял вместе с нами, не тоскующими о ней, и Новодворская, мечтавшая под Москвой встретить с цветами войска НАТО.

20 января, немного придя в себя от увиденного, Серов написал своему учителю и другу И. Е. Репину:

«Дорогой Илья Ефимович!

То, что пришлось видеть мне из окон Академии художеств 9 января, не забуду никогда – сдержанная, величественная безоружная толпа, идущая навстречу кавалерийским атакам и ружейному прицелу – зрелище ужасное. То, что пришлось услышать после, было еще невероятнее по своему ужасу. Ужели же, если государь не пожелал выйти к рабочим и принять их просьбу – то это означало их избиение? Кем же предрешено это избиение? Никому и никогда не стереть этого пятна… Не знаешь, куда деваться. Невольное чувство просто уйти – выйти из членов Академии, но выходить одному – не имеет значения». Серов деликатно пытается склонить великого учителя к протесту: «Мне кажется, что если бы такое имя, как Ваше, его не заменишь другим, подкрепленное другими какими-либо заявлениями или выходом из членов Академии, могло бы сделать многое. Ответьте мне, прошу Вас, Илья Ефимович… Со своей стороны готов выходить хоть отовсюду (кажется, это единственное право российского обывателя)».

Увы, учитель не поддержал ученика. Но откликнулся Василий Дмитриевич Поленов. Они вдвоем с Серовым направляют письмо на имя вице-президента Академии художеств графа Ив. Ив. Толстого с просьбой огласить его на общем собрании Академии:

«Мрачно отразились в сердцах наших страшные события 9 января. Некоторые из нас были свидетелями, как на улицах Петербурга войска убивали беззащитных людей, и в памяти нашей запечатлена картина этого кровавого ужаса.

Мы, художники, глубоко скорбим, что лицо, имеющее высшее руководство над этими войсками, пролившими братскую кровь, в то же время стоит во главе Академии художеств, назначение которой – вносить в жизнь идеи гуманности и высших идеалов».

Копию письма Поленов послал Репину. Граф Толстой, конечно, не огласил его на собрании, и никакого ответа не последовало. Тогда Серов предлагает Поленову выйти из Академии, как в свое время в знак протеста против неутверждения царем избрания Горького вышли из Академии Наук Чехов и Короленко. Но Поленов отвечает странно: «Я бы с большим удовольствием вышел из теперешней Академии – так мне противны все эти архаические учреждения Петербурга, набитые прислужливыми молчалиными под верховенством неограниченных держиморд…» И тут же: «Я нашу Академию ото всей души люблю, все лучшее я получил от нее и поэтому искренно желал бы ей послужить». И наконец: «Мы, наверное, дождемся лучших дней! Придет время, и осуществятся, может быть, слова поэта: «Поверь, мой друг, взойдет она, заря пленительного счастья, Россия вспрянет от сна!» Твой Поленов».

Что теперь делать одному? 10 марта 1905 года Серов подает графу Толстому заявление о выходе из Академии…

На восхитившей нас выставке, Михалков, есть хоть намек на все это? Ну да, на художественной выставке не будешь, конечно, вывешивать письма. Но ведь дело-то на том не кончилось, оно имело уже именно художественное продолжение. Картина «запечатленного в памяти ужаса» не давала жить Серову, и он создал целый цикл «1905 год». Вот картина, саркастически названная «Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваша слава?» На ней – то самое, что Серов видел из окна своими глазами: гремят залпы, и казаки с саблями наголо мчатся на мирную толпу манифестантов. Другая работа названа просто, безо всякого сарказма – «Разгон казаками демонстрантов в 1905 году». А это – «1905 год. После усмирения»: царь с комической усатой физиономией и теннисной ракеткой подмышкой навешивает медали солдатам, отличившимся при расстреле сограждан. На выставке есть благостный портрет Николая, а где эта картина? Очень выразительна работа «Виды на урожай 1906 года»: стоят на поле не стога убранного хлеба, а стога из винтовок. Да еще и картина того же цикла «Баррикады. Похороны Н. Э. Баумана». Ведь ни одной из них не было на выставке! Не кажется ли вам, Никита Сергеевич, что организаторы выставки работали в стиле Михалкова?

В довершение серовской темы нельзя не вспомнить, что после того, как великий Шаляпин на спектакле в Мариинке бухнулся на колени перед царской ложей, в которой сидел Николай, Серов написал ему: «Что это за горе, что даже и ты кончаешь карачками. Постыдился бы». А вот вам, Михалков, до сих пор никто не сказал «постыдился бы» за то, что вы, величая Путина «ваше высокопревосходительство», пребываете на тех же карачках пред ним. А ведь подобные дела даже Пушкину не прощали, и он вынужден был оправдываться:

Нет, я не льстец, когда царюХвалу свободную слагая…

А какие у вас, Михалков, отношения со старшим братом Андреем Кончаловским? Я подозреваю, что не очень… Тут довелось прочитать, как вы в 1964 году впервые снимались у Георгия Данелия в фильме «Я шагаю по Москве». Вначале все шло хорошо. Вы пели бодрую песенку и получали, кажется, по 30 рублей за каждый день съемок. Но когда была отснята примерно треть фильма, вы вдруг явились к Данелия и заявили, что вам платят мало, что другим больше, например, Галя Польских получает, кажется, 50. Данелия ответил, что Польских профессиональная артистка, она прекрасно сыграла, например, в фильме «Дикая собака динго», а ты пока никакой не артист, снимаешься впервые. «Ах, так? Тогда я прекращаю сниматься!» – гордо и хищно заявили вы. Ну, что ж, ответил деликатный режиссер, как-нибудь обойдемся. Вы ушли, но на другой же день прибежали: «Я буду сниматься. Это меня брат подбил. Сказал, что раз уже столько снято, то вам деваться некуда, прибавят оплату». Съемки продолжались по 30 рублей за день.