Читать книгу "Не оглядывайся назад!.. - Владимир Максимов"

Волк сидел в самом центре поляны, подняв лобастую голову вверх, и был совершенно неподвижен. И если бы не белый парок дыхания, время от времени отделяющийся лёгким облачком от его носа, то можно было подумать – он мертв, что это лишь чучело волка…

Со стороны казалось – зверь в полной тишине принюхивается к луне, как к лакомому кругу сыра. Или пытается обонять зернистую россыпь далёких, бледных звёзд. Если какое-то время клубы пара не поднимались от головы волка, то начинало чудиться, что это обыкновенная коряга, напоминающая своими очертаниями могучего зверя, морочит меня.

Нежданный для такого тихого раннего ночного часа ветерок вздыбил шерсть на загривке волка, сразу сделав его свирепым… Уши, плавно поворачиваясь из стороны в сторону подобно локаторам, ловили эти, почти неслышимые, шорохи воздушных струй, легко покачивающих огромные нижние ветви елей. С которых, искрясь, заструился снежок.

За «опахалами» одной из них, припозднившись на промысле, я и стоял. И поскольку ветер для меня был встречный – волк не мог меня чуять. Но всё-таки на всякий случай я осторожно снял с плеча карабин. И когда он оказался у меня в руках, мысли от созерцательных тут же переметнулись в другую сторону.

«Ну вот, ты мне и встретился, бродяга… Сколько ты скрал у меня зверья из ловушек. Сколько пакостей разных наделал…» – начал взвинчивать себя я.

И вдруг так неожиданно, протяжно и тревожно волк завыл. И этот печальный вой – во вновь уже отстоявшейся после короткого дуновения ветерка тишине – был в этот час единственным живым, но отчего-то очень жутким звуком. Настолько жутким и неожиданным, что я невольно вскинул карабин к плечу и почувствовал, как озноб пробежал у меня по спине меж лопаток, скатившись по позвоночнику ниже, до самого копчика. А сердце застучало гулко-гулко… Так, что его удары, казалось, могут быть услышаны зверем. Однако волк, похоже, не расслышал ничего, что могло встревожить его чуткий слух… Он продолжал выстанывать одному ему известную мелодию – о чем-то своем, таком отчаянно-горестном и невозвратном…

«Пусть уж допоёт свою последнюю песню», – подумал я, опустив карабин.

Переступая, я нечаянно сошёл одной ногой с тропы, по которой возвращался в зимовьё и проходящей рядом с этой поляной. Под рыхлым снегом, в который почти до колена ушла нога, едва слышно хрустнула ветка…

Вой мгновенно пресёкся, словно кто-то быстро перерезал тонкую невидимую нить высокого звука, связывающего одинокого волка с такими же одинокими во все времена небесами. Зверь, не поворачивая головы и не изменив позы, повёл в мою сторону чутким ухом, развернув его почти на девяносто градусов. Я замер в неудобной позе, как бывает на глухарином току, когда тетерев вдруг перестанет петь свою самозабвенную брачную песнь. Явственно ощутив, что волк «увидел» меня этим ухом. Причём не только меня, но разом, будто с высоты дерев, обозрел и оценил всю обстановку: круглую поляну, окружённую высокими, чёрными пирамидами елей, тропу, касательно идущую мимо неё, и стоящего на ней за одним из деревьев и голыми, сизыми, с сухими ветками, кустами, человека, от которого может исходить опасность.

Без видимого напряжения он бросил своё могучее, тяжёлое (судя по продавленности снега от лап) тело резко вбок, а не вперёд, как я предполагал и как было бы удобней ему, и легко, в несколько длинных прыжков, взвихривая снег позади себя, достиг края поляны. А я так и продолжал стоять на одной ноге, не понимая, то ли не успел вскинуть карабин, то ли не захотел этого делать.

Прежде чем скрыться под низкими лапами елей, волк, со слегка оскаленной, словно растянутой в неестественной, ироничной улыбке, пастью, – обернулся, вперив в меня безжизненные, ничего не видящие бельма глаз…

Потом я ещё несколько раз видел этого слепого белого волка… Он всегда был один. Даже тогда, когда, как-то неестественно прогнувшись в спине, стремительно, но всё же осторожно, стлался по плотному, на прогалине бывшей просеки, снегу, настигая молодого, длинноногого, нескладного изюбрёнка, полагаясь в полной мере только на чутьё и слух.

Одиночеством мы были с ним схожи…

* * *

Белковать с Шайбой я отправлялся в первый раз…

Ещё перед выходом из зимовья я уловил на лице Юрки ироничную улыбку и тут же услышал:

– Ты уж лучше одного Шарика возьми – от него и то проку больше.

– А что, Шайба совсем плохо работает? – осведомился я.

– Да нет. Работает-то он, в общем, совсем не плохо…

– Так в чём же дело?

– Сам увидишь, – отмахнулся Юрка. – Может быть, с тобой он будет вести себя иначе. Я его в прошлый раз, честно говоря, от злости чуть не пристрелил…

Мы разошлись на развилке тропы. «На Север уехал один из них. На Дальний Восток – другой…» – промурлыкал я под нос начало песенки, содержания которой далее не знал, почти бегом спускаясь по склону к замёрзшей реке и вспомнив вдруг давнишний эпизод.

Как-то, под вечер уже, я слегка блуданул. И как ни старался – не мог определить, где нахожусь…

Иногда я останавливался и подолгу стоял на одном месте, надеясь, что, может быть, мой пёс выведет меня, указав дорогу. Но, как только я останавливался, он устало ложился на снег и смотрел на меня голодно-просящими глазами.

Мы уже трижды прошли по одному и тому же кругу, вновь возвращаясь на свои следы.

– Эка, нелёгкая нас с тобой кружит, – сказал я псу, с готовностью вскинувшему на мои слова голову. – Придётся, видно, здесь заночевать. Скоро уж стемнеет…

Я ещё раз попытался определить по заходящему солнцу, где нахожусь и, выбрав направление, пошёл напрямик, стараясь снова не сбиться на круг.

Буквально через десять минут я увидел, как впереди, ещё не совсем отчётливо, замаячил в маленьком оконце зимовья желтоватый свет.

«Ба! Да мы совсем близко от жилья!» – обрадовался я, хотя это и представлялось маловероятным.

А ещё через какое-то время я ступил на твердь тропы и вскоре уже открывал дверь незнакомого мне зимовья.

На нарах, перед керосиновой лампой, стоящей на столе, сработанном из трёх неоструганных по сколу плах, сидел до глаз обородевший и напрочь заросший крепкий мужик. Волосы у него лезли отовсюду: из ушей, носа… Оголённые до локтей сильные руки – тоже были в густой тёмной поросли.

– Заходи! Гостем будешь, – радостно сказал он, блеснув глазами. – Да дверь-то поплотнее притвори – не выстужай хоромы, – улыбнулся и среди густоты бороды обозначились крепкие белые зубы. – Блуданул никак?

– Ага, – ответил я, снимая с плеч панягу и карабин.

– Раздевайся, присаживайся… Да собачку свою покорми, а то ишь как жалобно за дверью скулит. А я щас закончу белку обдирать, чайку попьем. Тем более, что время самое чаевое – семь часов, – взглянул он на лежащие на столе часы.

– Восемь, – поправил я его, машинально тоже бросив взгляд на свой хронометр.

– Ну, пусть будет восемь, – легко согласился мужик и, натягивая шкурку на правилку, продолжил: – Хотя у нас всё же семь.