Читать книгу "Оспожинки - Василий Аксенов"

– Дак загони. Ведро стоит вон, дашь ему попить.

Управились.

Шарбу мама сварила.

Ужинаем.

– Чё ты такой, Ваня, всё нынче хмурый? – спрашивает мама. – Случилось чё-то? Говори.

– Да ничего, – отвечаю. – Всё нормально.

– Всё у тебя всегда нормально. Я же вижу. Мать не обманешь. Зря молодую себе взял. С ровней бы проще тебе было.

– Она тут, мама, ни при чём. – Да я же чувствую.

– Нормально всё. Не беспокойся.

– На пять лет старше – ещё ладно. Вон ваш отец, был меня старше на шесть лет, мы век прожили… Ну а твоя тебя – на все пятнадцать.

– Ну, мама, хватит.

– Хватит, хватит. Вот и хватит. Ну, правда, раньше тоже всяко было, женились с разницей большой… Как ребятишки-то?

– Нормально.

– Опять – нормально.

– Так и есть.

– И потолкуй с тобой, – говорит мама и улыбается. – Повеселее будь, а то… как туча. И мне от этого – хоть вой.

«Время» посмотрели. Про мир узнали – всё в нём то же.

– Пойду я спать… глаза уже слипаются.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи. И ты ложись. Да долго не читай. Свет-то плохой – глаза себе испортишь. В очках читашь?

– В очках.

– Я и в очках уже не вижу, читать возьмусь псалтырь, а толку-то – всё как в тумане… только на память.

Начался американский фильм. Выключил я телевизор.

Пошёл на веранду.

Рано темнеет. Небо на западе светло-зелёное.

На востоке – тёмно-синее. Звёзды.

Редкие фонари зажглись.

Включил свет. Разделся. Лёг. Взял, потянувшись, с полки книгу. Василий тут читал её, оставил. «Хунну». Лев Николаевич Гумилёв.

Скоро уснул под лошадиный топот.

3

«Ваня», – меня по имени как будто называют. Не знаю, кто, и не пойму, откуда это слышу. Вроде во сне ни с кем не разговаривал. Да и не видел ничего и никого. Забыл ли тотчас то, что снилось.

Как не откуда-то, а изнутри.

– А?! – отзываюсь ещё в дрёме.

– Ваня, – рукой в плечо меня толкает кто-то осторожно, чувствую. – Очнись, родной… Вот разоспался. Ваня. Ваня.

– А, – говорю, узнав по голосу. – Да, мама, я уже проснулся.

– Спишь как убитый… Я уж испугалась: зову, зову – не добудиться. Трясти уж стала.

– Я не сплю.

– Обычно чуткий. Надо ж так…

– Как провалился.

– Доить пошла. Пора… Минут пятнадцать подожди… пока я тут ещё да там, да пока дойки ей помою… раньше не надо, не успею… и приходи… Ты меня понял?

– Понял, мама.

– А то опять как растянусь там…

– Я поднимаюсь, – говорю.

– Да ещё можешь полежать.

– Уж належался.

– Пойдёшь, – говорит мама, – потéпле оденься… холодно… И у тебя тут – как на улице. Как ты тут спишь?

– Нормально.

– А у тебя иначе не быват, всегда – нормально…

– Ну, так и есть – едва же добудилась.

– Точь как отец. Тому хоть чё, всё было ладно.

В снегу мог спать, когда охотился, сил уж добраться до избушки не хватало-то… кого гонял где, измотался. Берлогу выгребет себе, там и ночует. Медведь медведем… Царство Небесное. Отночевал. Всё теперь, день ему там, ночь ли? Помилуй, Господи, и помяни…

Перекрестилась в тёмный угол.

– Рано её, – говорит, – сама, по своей глупости, доиться приучила… ещё ни свет вон, ни заря… А не явись к ней вовремя, и рёвом изведёт. Не рада будешь.

Корову слышит вот, людей – неважно.

Ушла мама: дверью скрипнула – её открыла и закрыла, задев подойником о притолоку, – тот гулко звякнул – сообщил.

Было бы глаз коли здесь, на веранде, если б не уличные фонари – издалека цедит от них сквозь окна свет неоновый, мерцая инеем на запотевших стёклах. Да там, в прихожей, лампочка горит – луч от неё в щель проникает между шторами, углом ложится на пол и на стену.

Встал я. Оделся скоренько. Водой студёной сполоснулся. Вышел в прихожую, с потёмок – жмурюсь.

Шторки раздвинуты на окнах мамой – чтобы из дома и ограда освещалась, и там ходить было б ловчее.

К русской печи спиной сначала прислонился. Потом – ладонями – погрел их. И нос – холодный тот, как у собаки.

И печь мама уже успела, протопила. Ради гостя, думаю, и дров не экономит. Надо сказать ей, пусть меня не балует – не вельможа. Дрова ей в зиму пригодятся. Если не хватит-то – беда. Потом, в морозы лютые, сырыми шибко не натопишься, да ещё надо их купить, сама ведь знает. Те, что мы с Василием напилили весной нелегально и сразу вывезли из леса, за лето худо-бедно, но просохли. Три поленницы, кубов под тридцать. Но и этих может не хватить – ещё ж зима, какая она выдастся. И напилить сейчас дрова себе – задача сложная: за тридевять земель, в столицу края, нужно ехать, чтобы получить бумажку. Всё для людей, как говорится. Деляну выпишут тебе, при бездорожье-то, за двести километров от деревни, вот и пили и вывози потом дрова на вертолёте – золотыми они выйдут. Это как рыбу – на реке живёшь – ловить тебе не позволяется. Дожили. Без разрешения и жердь не срубишь на скворечник. Не кинешь в речку сеть на пескарей. И не рубили бы и не кидали, если бы было по добру. А то: «Кому-то можно, нам нельзя». Хорошим это не закончится – люди смуреют.

Солнце лишь выглянет, в избе нагреет скоро. Утро-то можно потерпеть.

Время, решил идти на помощь маме.

Куртку накинул, вышел на крыльцо.

Небо в звёздах. Как на огонь, на воду ли, глядеть на них – не оторваться. Месяц высоко висит над ельником – на скворечник наш сейчас будто усядется. На востоке слабо, но бледнеет – узкою полосой над самым Камнем, гребень его на этом фоне смутно выделился.

Кошки, задрав хвосты и друг на дружку чуть не натыкаясь, по ограде бродят беспорядочно – молока парного ждут на завтрак. Молчком почему-то нынче – не орут, не требуют, а то уж, кони, постановят. И они, коты и кошки, у мамы – кони, ещё с эпитетом – несчастные. Едят, по её меркам, много – поэтому. «Чуть ли не литру им налью – ну дак ты чё, ни капли не оставят. Кони несчастные – не кошки». Нет, эмигрировать куда-нибудь бы, – патриоты.

Во двор направился. Вступил.

Освещён он, двор, закрытый, как сундук, со всех сторон от непогоды, электрической, запылившейся и закоптившейся уже, лампочкой-пузырьком. Вывернуть её надо бы да протереть. Днём это сделаю. Да не забыть бы.