Читать книгу "Я уже не боюсь - Егор Зарубов"

Все. Как. Было.

Только отца

Чужого

вынесли в одеяле, и его руки-рыбы безвольно трепыхались, как у марионетки на сцене кукольного театра. Будто в них не было костей.

Я лишь на миг забываю о том, что меня по-настоящему беспокоит и волнует. Нет, не отец. Пока еще нет.

Юля.

Юля – это все. Это даже больше, чем все. «Все» не стоит и Юлиной тени. Даже странно сейчас вспоминать о какой-нибудь Наде Арсеньевой, когда есть Юля. Это как сравнить «конверсы» и китайские кеды с Демеевского рынка.

Арсеньева – китайские кеды.

На самом деле мы были знакомы с детства. Юля жила в соседнем доме. Девятиэтажки стояли совсем близко, торец к торцу, и наши окна смотрелись друг в друга – так, что мы даже могли перекрикиваться, перегнувшись через подоконник, если ветер был не слишком сильным. Зимой мы рисовали смешные рожицы или выводили буквы на инее, покрывавшем стекла, – до сих пор помню, как немел от холода палец.

Потом они переехали на пару остановок ближе к центру, и в следующий раз мы встретились уже в школе, в конце четверти, когда Юля перешла к нам из сто шестнадцатой, где у нее был какой-то жесткий конфликт то ли с завучем, то ли с директрисой… Нас посадили рядом, и я даже не сразу ее узнал. Но еще до того как узнал, я просто остолбенел и сидел с дебильно приоткрытым ртом, разве что слюну не пуская.

Юля стала красоткой. Высокой, смуглой и цыганистой. Я вспомнил, что ее отец цыган – из тех, которые не занимаются всякой кочевой фигней, а живут и работают, как нормальные люди. Она как-то сказала, что из-за этого соплеменники его цыганом не считают. Думаю, его это не слишком расстраивает.

В общем, я оказался самым везучим чуваком на планете – девушка моей мечты, с которой я к тому же дружил в детстве, вынуждена была сидеть со мной половину каждого буднего дня. И я такой шанс упускать не собирался.

Правда, все оказалось не так просто. В тусовку нашу Юля влилась отлично (еще бы). Но по мне первое время скользила взглядом, как по какому-нибудь дереву или почтовому ящику. Что есть, что нет. Долгопрудный со своими накачанными бицухами (которые он старался демонстрировать всем вокруг круглый год, таская майку даже зимой под пуховиком) привлекал ее взгляд куда чаще, и если бы я ничего не предпринял, то он наверняка в скором времени сграбастал бы Юлю своими огромными ручищами.

Но мне повезло. Оказалось, что Юля без ума от всяких слезоточивых старых рок-баллад вроде «Nothing Else Matters» «Металлики» или ганзовской «Don’t Cry». А еще всякие «ДДТ» и «Наутилусы», у которых такого душещипательного тоже навалом. Ну а у меня дома валялась черниговская гитара с расшатанным грифом, на которой иногда бренчал отец. Я взял эти дрова и попросил учителя музыки научить меня играть. Месяц упорного труда, страданий, окровавленных пальцев и адской боли в непривычно скрюченной левой кисти – и первая порция из пяти аккордов мне покорилась. Для «Don’t Cry» их хватало, а в «Nothing Else Matters» есть еще противный аккордик Н7, который мне никак не удавалось нормально зажать, и звучал он глухо и паршивенько. Но это было неважно – главное, что получался перебор, тексты я и так знал на память, и вскоре на очередной посиделке в парке, после физры и вместо украинской литературы, Юля меня наконец-то заметила. И с первых же звуков плохо сыгранных на плохой гитаре и плохо спетых на плохом английском песен всякие там Долгопрудные со своими бицухами канули в небытие. Юлины большие черные цыганские глаза – красивые глаза, в которых можно было и хотелось увязнуть, как в густом дегте, – теперь неотрывно смотрели на меня.

Потом была днюха Китайца, когда стояли и курили на балконе, на холодной плитке пола, и тапок на всех не хватало. Юля тогда встала на мои ноги, прижалась ко мне спиной, и я обнял ее за талию.

А вчера я ее поцеловал. После двух бутылок темного «Веселого монаха» и дискача на старой танцплощадке, когда мы были распаренные, шальные, парк звенел цикадами и свет фонарей так странно, так таинственно скользил по остывающей после дневной жары листве. Потом проводил домой, и мы то и дело останавливались, целовались-обнимались и все такое…

Я иду к ржаво-красной телефонной будке, торчащей на углу клумбы возле парадного, – из тех монстров, что остались только на окраинах. Тяну на себя тяжелую скрипучую дверь с выбитыми стеклами, снимаю трубку. В прорезь для карточки вставляю правильно свернутую купюру в одну гривну – теперь можно бесплатно звонить куда угодно и сколько влезет. Прикладываю холодный пластик трубки к уху и набираю Юлин номер.

Гудки, шорохи, обрывки далеких голосов. Трубку снимают. Кашель и сиплое «алло».

Юлина бабушка.

– Здрасте, Любовь Павловна! А Юлю можно?

– Ушла гулять, – сипит в ответ старушка и кладет трубку.

Внутри становится чуть темнее. Как будто солнце заползло за клочок облака.

Жму на рычаг, звоню Китайцу. Долго жду, вдыхая застарелую табачную вонь будки и глядя, как по двору бредет, похихикивая, Игорек – местный дурачок неопределенного возраста, вечно блуждающий по району в розовой детской панамке и донимающий прохожих вопросом «Где Игорь?», – будто, играясь где-то в песочнице, он ухитрился потерять себя и никак не может найти.

Гудки-гудки-гудки… Никто не берет. Сбрасываю, набираю Жмена. Аналогично.

По ходу все уже посваливали куда-то висеть. Небось и мне звонили – утром телефон разрывался, но не до этого было…

«Отец умер. Его вынесли в одеяле», – проносится в голове. На несколько секунд я успел забыть о том, что случилось ночью.

Выхожу из будки, иду в арку и дальше, к опушке парка. Прохожу мимо Игорька. Он улыбается, в уголке обветренных губ поблескивает слюна. В тяжелом, плотном, как дрожащий студень, воздухе разлиты автомобильная гарь, запах раскаленного асфальта и долетающая из парка пьянящая свежесть древесной чащи.

– Где Игорь? – говорит Игорек.

Я пожимаю плечами и иду в парк. Юля, наверное, там.

В общем-то слово «парк» я использую, чтобы было понятнее. Местные его так не называют – только «лес». Это и правда клочок гигантского древнего леса, примостившийся на городской окраине и проросший по краям редкими асфальтированными дорожками с лавками. Аллеи оплетают каскад прудов, а дальше уступают место первобытным дубравам и зарослям грабов, за которыми старый монастырь и крохотные села, вместе с лесом вросшие в тело города, но сохранившие дремотный, идиллический загородный покой. Кажется, училка украинской литературы в прошлом году говорила, что это называется «пастораль».

Оказавшись под тяжелыми узловатыми ветвями вековых дубов, я будто ныряю в бассейн – настолько лесная прохлада отличается от разжаренной городской духоты. Даже в глазах немного темнеет, и они не сразу привыкают к лесному сумраку. Я шагаю по тропе к третьему озеру – самому дальнему и глубокому, где мы часто тусуемся на пляже. Вокруг все звенит птичьими трелями, скрипят на склонах оврага осины. Вспоминаю, как папа рассказывал старое поверье, что, мол, осины скрипят потому, что на одной из них повесился Иуда. Думаю о том, что папа уже ничего мне не расскажет. Внутри все вдруг на миг наливается странной, удушающей тяжестью.