Читать книгу "Возвращайся! - Александр Аде"

– Ну, что-то откопал?

– О-о, – фривольно улыбается он, – мы уже на ты?

– Да хоть на мы. Ну, так что?

– Ох уж эти мальчики, – хмыкает Эдик, но тут же становится серьезным. – Я переговорил кое с кем из наших. Конфиденциально, разумеется. Отвечаю на твой первый вопрос: да. Теперь вопрос второй. У Красноперова был некий покровитель. Бизнесмен. Одни утверждают, что он сейчас в глубоком трауре, другие – что утешился и даже ищет замену усопшему.

– И кто же этот покровитель?

Эдик слегка отшатывается, потом, решившись, резко приближает ко мне взволнованное лицо.

– Сказать?

Глаза пацана горят так, что это видно даже сквозь его выпендронистые защитные очки. Кажется, что они мерцающим светом озаряют женственный мирок «фольксвагена».

– Говори, не бойся, – чувствую, что мои губы свела дикая пластмассовая улыбка. Мне почему-то кажется, что сейчас Эдик произнесет: «Хеопс».

И он произносит прозвище – но другое:

– Сильвер!

У меня отвисает челюсть.

– Насколько твоя информация верна, Эдик?

Он закуривает, выпускает струю дыма в лобовое стекло.

– Источник заслуживает доверия.

– А что еще он сообщил?

– Много от меня хочешь, мальчик. Хватит с тебя и этого.

– Может, тогда откроешь, кто твой источник?

– Ну ты и нахал. Я рискую своей единственной и незаменимой шкуркой – ради чего? Думаешь, ради твоих прекрасных зеленых глаз? Нет, ты тронул мое жалостливое сердце воспоминаниями о бедном Скунсе. Только и всего… Прощай, май лав. Больше никаких сведений ты от меня не получишь. И учти, я знать тебя не знаю. А ты – меня. Вали из вагона, пра-а-ативный…

Нет, погоди. Есть еще кое-что для тебя, мальчик, – Эдик снимает очки и косится на меня точно покрытым шоколадной глазурью глазом. – Выслушай, вдруг пригодится? Информация из того же источника. Боря Красноперов был неравнодушен к некоему модельеру, которого зовут Васей, а среди наших – Васильком… А теперь вали, сим-пом-пончик…

Перебираюсь в «копейку», но не трогаюсь с места.

Слова Эдика меня просто пришибли.

Впервые я прочитал «Остров сокровищ», когда мне было лет двенадцать – с таким восторгом, что забыл обо все на свете. Само собой, Джим Хокинс – это был я. Остальные герои делились на моих друзей и врагов. Но Сильвер стоял особняком. Вот уж мерзавец первостатейный, а волновал, завораживал так, как может завораживать и притягивать зло. Даже прозвище его казалось необыкновенным. Тогда я еще не знал, что оно означает Серебряный. Джон Серебряный.

Нашего местного Сильвера я не видел, хотя ходили о нем разные слухи. Будто бы он главарь городской банды «заборских» (или правая рука главаря). Как и Хеопс, лидер «южан», он был мифической личностью. И вот – оказался человеком из плоти и крови, мало того, любовником человека, чью смерть я расследую.

Что же получается, господа? Неужто в этом деле и впрямь сошлись две легенды, два чудовищных фантома – Сильвер и Хеопс?

Насколько мне ведомо, «заборские» и «южане» друг с другом не ладили еще в советские времена, когда отмороженные ребята из этих банд до крови выясняли между собой отношения.

Меня берет оторопь, и все тело, как воздушный шарик заполняют страх и тревога. Я будто въявь вижу две схлестнувшиеся друг с другом громадные тени, а рядом – себя, хрупкого и беззащитного, точно фарфоровая статуэтка. Кто бы из этих двоих – Хеопс или Сильвер – не оказался причастен к смерти Бориса Красноперова, мне несдобровать. Не тот, так другой прихлопнет раба Божьего Королька, и останутся от меня только мелкие скорлупки фарфора.

Куда я лезу, пылинка между двумя жерновами: Сильвером и Хеопсом, в какую передрягу собираюсь угодить! Погибнуть за Родину – дело святое. Но сдохнуть, отыскивая убийцу Бориски Красноперова, бюрократа и взяточника, чтобы сделать приятное его распутной вдове?..

И, точно подслушав мои невеселые мысли, трезвонит мобила.

– Это Завьялов. Менты топчутся на месте. Подозреваемый вроде бы не виновен, а другого у них нет. Так что давай подключайся.

Голос у Завьялова холодный и отстраненный как всегда, и не говорит он, не просит – приказывает. Но мне, если честно, по барабану. Главное, у меня появился повод для самооправдания. Могу вздохнуть с облегчением.

Нет, актрисуля, как хочешь, а я – пас. Мне еще дорога жизнь. Я выхожу из игры. Отныне я не занимаюсь смертью Бориса Красноперова, потому что намерен раскрыть тайну убийства Кати Завьяловой!

Оба этих дела мне не потянуть.

Dixi, как говаривали римские ораторы. Я все сказал, господа.

* * *

Сказано – сделано.

В субботу, в девятом часу вечера общаюсь с неким Сержем – артистом любительского студенческого театра «Гамлет и другие». Это в его квартире порешили девушку по имени Снежана, актрису того же театра. И положили на мертвое тело листочек с нарисованной руной Зиг.

Трехкомнатная халупа Сержа загажена так, что немедленно вспоминаю логовища моих приятелей: покойного Шуза и – слава Богу, здравствующего поныне – Финика. Здесь, как и на улице, всем своим потным желеобразным существом ощущаю давящую, хотя и слабеющую духоту июльского вечера.

Серж развалился на диване. Из одежды на нем только клетчатые шорты. Торс у пацана откровенно не спортивный. Предлагает пиво или джин-тоник – на выбор. Отказываюсь: за рулем.

– Нас уже допрашивали менты… то есть полицейские. С пристрастием, – смеется Серж, широко, по-клоунски раздвигая мясистые губы. – Вы что же, хотите по новой?

– А что, нельзя? – я тоже улыбаюсь до ушей, давая понять, что разговор у нас несерьезный, шутейный.

– Почему же, можно, – его густые брови взлетают вверх, лоб сминается гармошкой, зенки вытаращиваются.

Солнечный клоун, да и только.

– Давай разберемся. У вас здесь была тусовка. Вот вы сюда пришли и…

– И, – подхватывает Серж, – расположились вот тут, в гостиной.

– Что делали?

– Пили, пели, декламировали, валяли дурака, балду били. Развлекались, одним словом.

– Что пили?

– Водку, пиво, джин-тоник. Кажется, было что-то еще, всего не упомню. Нажрался до поросячьего визга. Се ля ви. Поймите, мы – люди творческие. В нас, слабых, далеко не идеальных человечках аккумулируется термоядерная энергия искусства. Созидания. Необходимо выплеснуть этот вулканический сгусток. Нужна разрядка. Разгул. Иначе взорвемся.

Господи, и этот туда же! Чего-то я не припомню, чтобы Лев Толстой или Чехов талдычили, что они творцы. Скромные были ребята – хотя, возможно, я маловато о них знаю. Так, наверное, было во все времена: гении вкалывали и считали себя ремесленниками, а шелупонь «творила». Создавала в порыве вдохновения свое шелупоньское «искюсство».