Читать книгу "Сибирский редактор - Антон Нечаев"

Скрипя зубами, мы ходили по коридорам роскошного коровника на Поварской, и гуляш нам был не в радость, и от паприкаша воротило. Меркуловичу не к лицу было выяснять о такой мелочи, я робел, венгры меня пугали. Метафизик, к его чести, не раздумывал ни минуты: «Я пойду» – сказал. Я засеменил за ним следом – насладиться римейком 1956 года в обратную сторону.

Бухгалтер оказался крупным, одновременно крепким и жирным господином, от которого за версту несло националистом. «Вот уж кто не простил нам Андроповское вторжение» – подумал я, с сожалением глядя на Метафизика, представляя, что его ждет. Сейчас на наших командировочных грошах этот дубчековец сполна отыграется за исторические ошибки.

Однако славно быть ничего не понимающим, в себя устремленным, глупым Метафизиком. Как щенок на трактор, попер наш товарищ на эти затаившиеся старые распри, на ущемленное бронетранспортерами социализма достоинство. И – чудо! – трактор отступил. Пожалел несмышленыша, хотя его самого советские не жалели.

Со звонкой евромонетой мы поспешили к Меркуловичу, который вежливо изучал венгерскую кухню на финальном банкете. «Ну как удачно, братцы?» – завидев нас, вопросил он. Метафизик коротко отчитался. «Ну, тогда в номер? Скучно здесь… Коньячку возьмем по дороге». На коньяк и ушли все наши «евры».

Для венгерского мероприятия я перевел с разной степенью удачливости двенадцать стихотворений современных венгерских поэтов. Переводил по подстрочнику известного венгериста Славы Четверга. В первых опытах я пытался подобрать адекватную литературную лексику, мозг от напряга трещал кожурой запеченного картофеля. Но потом вспомнилось: «В пастернаковских переводах Шекспира больше Пастернака, чем самого Шекспира». И тут понеслась: оставшаяся часть подборки легла уже на привычный и знакомый с детства городской сибирский жаргон. Что больше понравится, я не знал: верил в жаргон, рассчитывал на литературщину. Победила воля: полуматерные, брутальные переводы, сами нуждавшиеся в переводчике, понравились: меня привечали и обнимали, представляли каждому вновь прибывшему венгру как редкое малоземельное чудо, угощали дорогим вискарем, от которого корежилось непривычное к элитному европейскому напитку вечномерзлотное горло. Несколько переведенных мною поэтов присутствовало: после краткого спича обо мне я подумал, что они меня усыновят. Целовали, лопотали что-то трепещущее. Только Слава Четверг недовольно морщился. После выпивки, как происходит частенько, проснулся мой дремлющий обычно английский. Я требовал книги для нашей редакции, просил автографы, интересовался семейным положением – кажется, и вправду поверив в усыновление. Мы: я, Метафизик, Меркулович были по-русски в костюмах, белых рубашках; хозяева наши – кто в трико, кто в шортах и майках. Но любовь от этого не слабела. И близость не угасала. Навек убедившийся в выдающимся таланте мадьяр, окрыленный, прощаясь, я жал каждому из своих героев руки. Подошел и мой любимый Дердь Ференцварош, за переводы его стихов я был более всего восхваляем; «Дза звиданья. Збасибо» – произнес он почти без акцента и протянул руку. Волна эмоций разбила градусник моего сердца: «До свиданья, брат» – сказал я великому венгру и горячо пожал вместо руки слегка торчащий из трико член. Наша троица быстро ретировалась. Впечатление, однако, до сих пор живо.

13

В фонде и своих деньголюбцев хватало. До трети грантов возвращалось откатами, а бывали и просто неподконтрольные деньги, отвечать за которые никто и нигде не собирался. Не брезговали и копейками. Как-то грант взяли на сотню тысяч… Не знаю, сколько ушло с сотни, но от заложенного в грант сборника, стоившего десятку, четыре тыщи утекли нам в карман.

Помню, как мы ржали с исполнительным директором, возвращаясь из отеля «Столбы» после редкой встречи с Е. К., приехавшей в наш город в основном по своим делам. Во время нашего разговора доверчивая Е. К. без связи с фондовской деятельностью упомянула слово «откаты», но видя в наших с директором светлых глазах незамутненные корыстью души, махнула на нас рукой: «А (мол, придурки), вы не знаете, что это такое». Перед встречей с Е. К. на крыльце отеля мы разделили очередную дозу очередного весьма внушительного гранта, отданную нам на растерзание заинтересованной фирмой.

Хотя корыстными, тем более жадюгами нас не назвать. Мне деньги в крупных количествах и не нужны вовсе. Недвижимость покупать заграницей я не намерен, зимняя, стылая родина мне мила и менять ее на бангладеш и прочие рейкъявики не собираюсь.

Есть ужас от того, что я умру здесь. Связано это с местной достопримечательностью, называемой Бадалык. Кладбище такое. При отсутствии в городе памятников архитектуры – купеческий центр снесли, ажурную резьбу «деревяшек» середины девятнадцатого столетия посжигали, а новоделье на ворованных западных идеях никакой художественной ценности не имело, и само начало разрушаться из-за халтурности строительной индустрии – туристов возили к Бадалыку. Степь, если верить классикам, пахучая разнообразная, живая, в ее сибирском изводе, или на сибирский зрачок – унылое, угнетающее пространство. В месте же именованном Бадалык еще и утыканное крестами. Авторами проекта размещения в степи главного городского кладбища явно двигала одна из депрессивно-экзистенциальных идей о бессмысленности человеческого существования, безбрежности и всесилии смерти, преходящести земного. Если так, то проект и вправду удался. Получилась гигантская по масштабу и по воздействию инсталляция, которую ни швейцару убрать, ни в альбом с репродукциями вставить. На туристов Бадалык воздействовал смачнее самого вкусного психоделика: перед картиной вечной и необоримой всеобщей смерти они сразу осознавали, где оказались, смирнели, хоть и смурнели, лишним не интересовались, особенных условий уже не ждали, рады были любому питанию, любым номерам, лишь бы дотерпеть до отъезда, лишь бы никогда больше этого не увидеть.

Местные попривыкли к Бадалыку, украшали его мифами о девушках-привидениях, это чтобы любить – не бояться. Но так и не полюбили степное кладбище, еще одно дитятко мамы-гигантомании.

Возможна другая интерпретация, более позитивная: советских людей отстраняли от смерти, предлагали им жить, жить счастливо и идейно. Поэтому и лежать в этой земле не хочется. А вот жить ничего, приемлемо.

14

Согласившись занять пост президента Фонда, Ринат Меркулович попал в тугое кольцо интриг и заговоров, в которых традиционно чувствовал себя, как огурец в рассоле. То бишь, неплохо. Сам был большим знатоком в их разжигании. За что его и ценили в литературном мире страны и даже побаивались.

Главным объектом его теперешней закулисной деятельности стала уже помянутая директор Фонда молодых литераторов, улыбчивая и многодетная Дашутка Петрова, именно ее Ринат Меркулович возненавидел всей душой и от нее возмечтал избавиться.