Читать книгу "Плененная Иудея. Мгновения чужого времени - Лариса Склярук"

Иерусалим в эти годы кипел и бесконечно спорил. Спорил в домах. Спорил на плоских крышах. Спорил на улицах.

«Избранные» говорили, что не стоит ссориться с Римом.

«Ревнители» – что позорно терпеть и не сопротивляться.

Фанатичные «сикарии» даже «ревнителей» считали недостаточно воинственными и религиозными. Объявляли предателем любого, кто хоть в чем-то, по их мнению, отступал от Торы, и верили в убийство инакомыслящих как в инструмент политики.

– Высшая цель в стремлении к справедливости, – возглашали ессеи. – Не делайте зла, ни по своей воле, ни по принуждению. Оставьте город. Религиозная жизнь в нем и Храм безнадежно испорчены.

– Высшая цель в наживе. Хватай все, что сможешь. Выколачивай налоги. Дави несогласных с политикой Рима, – цинично рассуждали римские власти.

Большинство иудеев были настолько проникнуты ожиданием чудесного пришествия потомка из рода царя Давида, который изгонит врагов и создаст сильную державу со столицей в Иерусалиме, что любой проповедник с неистовыми речами мог провозгласить себя Машиахом, обрести союзников и начать восстание.

Рядом с учителем Ионатан больше молчал, и не потому, что ему нечего было сказать, скорее, воздержание от речи было вызвано чувством глубокого почитания.

Как-то не сразу Ионатан и Бецалель заметили, что большая группа людей в светлых просторных одеяниях перегородила дорогу. Эти люди громко разговаривали, шумно жестикулировали, мешали прохожим. Выходящие из лавок покупатели, вынужденные проталкиваться сквозь толпу, беззлобно ворчали. В ответ стоящие отпускали шутки, что неплохо бы некоторым быть менее дородными.

Неожиданно толпа, словно приливная волна, накатила на Ионатана и Бецалеля и почти тут же отхлынула. Ионатан, с трудом увернувшись от придвинувшегося прохожего, весело выдохнул:

– Уф, чуть с ног не сбил, – и повернулся назад, к отодвинутому толпой учителю.

Бецалель стоял на месте и смотрел вдаль. Только что эти глаза блистали, столько в них было огня и света, столько в них было глубоких мыслей. Почему же теперь они как-то странно сосредоточены, словно смотрят внутрь себя, словно окружающее их больше не трогает?

«Учитель, что с вами?…» – хотел спросить Ионатан, но по белому одеянию Бецалеля быстро расплылось алое пятно, кровавые капли неслышно зачастили по камням. Не говоря ни слова, мудрец чуть качнулся и упал. Упал там, где стоял.

Толпа прохожих на мгновение замерла, разглядывая упавшего, затем раздался вопль: «Сикарии!» – и всех как ветром сдуло. Толкая друг друга, наталкиваясь на встречных, прохожие побежали в разные стороны. Торговцы со стуком закрывали двери своих лавок. На площади остался мертвый философ и стоящий возле него застывший Ионатан.

Позднее Ионатан не помнил, как он дошел домой. Внезапная смерть Бецалеля потрясла его. Мысли разбегались. Зачем нужно было убивать мудреца? Кому он мешал? Разве за инакомыслие надо убивать? Кинжальщики. Бандиты. Разбойники. Убийцы! Без суда и следствия. Воткнули нож в живот.

Ионатану неожиданно ясно вспомнились глаза человека, которого он слегка оттолкнул как раз перед тем, как выдохнул свое веселое «Уф».

Глаза на жестком лице были холодными и в то же время изучающими, словно человек что-то взвешивал. Ионатан почувствовал низменный плотский страх и почти физически ясно ощутил, как острое лезвие, противно скрежеща, вонзается, входит в его тело. Лицо Ионатана стало мокрым от пота, но внезапно страх отступил, сменяясь яростью.

Ионатан шел по улицам, не находя дороги домой. Он спорил сам с собой. Что правильней: взяться за оружие или уйти от конфликта путем уступок? Мысли горьким вихрем проносились в голове, сокрушая одна другую. Он мысленно спорил то с «ревнителями», то с «избранными». Он был то резок и неуступчив, то ошеломленно подавлен. Он то решал вступить в отряд «ревнителей», под знамя Иоанна Гисхальского, то решал не сбиваться с пути и посвятить жизнь свою борьбе за Тору.

Наконец он добрался до дома. Истерзанный, страдающий, обессиленный. Больше всего ему хотелось лечь и ни о чем больше не думать. Но из соседней комнаты вышел Гедеон. Посмотрел молча на разорванное платье брата, на его измученное лицо. Хромая (последствия событий шестилетней давности), дошел до дивана и сел, ожидая объяснений.

– Ты еще очень молод, брат, – сказал Гедеон в ответ на рассказ Ионатана, – ты еще не умеешь ждать. Чувства в тебе возникают быстро и сильно, сердце требует активных действий. Но что лишь война – благородное дело для мужчины, так это мнение римлян, а для сынов Авраама иная слава.

Но словами своими Гедеон не разогнал ни сомнений Ионатана, ни горечи в его душе.

Глава VI

По узкой улице Нижнего города в рваном сером плаще шел нищий. Не такая уж новость для Иерусалима. Так почему же жители так внимательно всматривались в эту фигуру, а всмотревшись, меняли выражения своих лиц? При этом гамма чувств, отражающаяся на лицах, представляла довольно широкий диапазон – от испуга до восторга.

И вот, в зависимости от охватившего их чувства, прохожие или тут же сворачивали в сторону, подальше от греха, или со смехом и громкими возгласами устремлялись следом за нищим. А тот был неожиданно молод, ловок телом, дерзок лицом. В крепкой руке он держал большую глиняную чашу, которую время от времени сильно встряхивал, так что звенели монеты, и, стреляя по сторонам лукавыми глазами, притворно жалобно повторял:

– Подайте милостыню для бедного Флора. Подайте милостыню прокуратору Иудеи.

Последние слова терялись во взрывах смеха и поощрительных выкриках.

Спустя несколько дней, утром, прокуратор Иудеи Гессий Флор неспешно прошел чередой роскошных покоев дворца Ирода Великого, великолепие убранства которого было доведено до совершенства и где серебро неистово соперничало с золотом. Миновал галереи, украшенные колоннами, и сел в судейское кресло, поставленное для него перед дворцом.

Небо над Иерусалимом было каким-то особенно чистым. Позади прокуратора, за стенами дворца, стремили вверх свои вершины три резные башни из белого мрамора, названные именами трех близких царю Ироду людей, – Фазаель, Гиппик и Мариамна.

Вдали виднелись утопающие в зелени аллеи парка. Сизый туман утра распался и осел искрящимися каплями росы. Слышалось миролюбивое воркование диких голубей, разгуливающих вокруг искусственных медных водоемов.

Очередной римский прокуратор – Гессий Флор, грек из Малой Азии, – был самым наихудшим из всех прокураторов, когда-либо управлявших Иудеей. Прибыв на смену Альбину, тому самому, о котором Иосиф Флавий впоследствии писал, что «не было того злодейства, которого он бы не совершил», но который, по словам того же Иосифа Флавия, «являлся еще образцом добродетели в сравнении с его заместителем Гессием Флором», прокуратор приступил к грабежу Иудеи и Самарии с неслыханным ожесточением и жадностью, достойной легендарного царя Мидаса, прославившегося в веках своей алчностью.