Читать книгу "Спортивный журналист - Ричард Форд"

А вот когда доживаешь до моих лет, приятного в ней становится мало – во всяком случае, как в постоянной диете, – и лучше бы ее избегать, если, конечно, вы настолько удачливы, что осознаете ее, а это случается далеко не со всеми. Сам я в течение какого-то времени – после смерти Ральфа – и не подозревал, что страдаю дремотностью, и даже думал, что мне открылось нечто значительное. Жизнь меняется, я снимаюсь с мертвого якоря, меня ждут новые женщины, путешествия, – в общем, я теперь буду маршировать под другой барабан. Я ошибался.

Что оставляет нас при вопросе, который может представлять интерес.

Почему я бросил писать? Забудем на время, что писать я бросил, дабы стать спортивным журналистом, который больше похож на бизнесмена или на таскающего с собой массу новоизобретенных, полезных в домашнем хозяйстве вещиц коммивояжера прежних времен, чем на писателя, поскольку во множестве отношений слова – это просто наша разменная монета, средство расчетов с читателями, а какого-либо подлинного творчества в нашем деле кот наплакал, особенно если вы не более чем репортер-скорохват, – я, впрочем, не таков. В конце концов, настоящее писательство есть нечто куда более сложное и загадочное, чем все, имеющее отношение к спорту, – но это вовсе не означает, что я против спортивной журналистики, занятия, которое для меня предпочтительнее всего прочего.

Быть может, причина в том, что писательство давалось мне недостаточно легко? Или в том, что я не смог перевести мои мысли на неоднозначный язык сложной литературы? Или мне не о чем было писать, не было у меня больше в рукаве новых находок, не было азарта, потребного для создания большой книги?

Отвечаю: все эти причины имели место, а с ними десятка два еще более истинных. (Есть люди, которые содержат в себе всего одну книгу. И ничего тут страшного нет.)

Одно могу сказать наверняка: я в мои двадцать пять лет каким-то образом утратил вкус к предвкушению. А предвкушение, его сладкая мука, стремление узнать, что будет дальше, – необходимое условие существования любого настоящего писателя. Меня же то, что я могу написать дальше – в следующем предложении, на следующий день, – интересовало не больше, чем вес марсианского камня. И я не думал, что, написав роман, смогу снова обрести такой интерес.

Другое дело, что утрата способности к предвкушению мне нисколько не нравилась. А глянцевый спортивный журнал обещал, что у меня всегда будет что-то, чего я смогу с нетерпением ждать, – и каждые две недели я буду получать новый предмет ожиданий. Уж об этом-то журнал позаботится. И предмет этот будет не так уж и сложно облечь в слова (первым моим «наделом» стало плавание, и несколько журналистов постарше принудили меня пройти курс ускоренного обучения азам их ремесла, но это уж всегда так бывает). Запаса специфических, спортивных знаний у меня не было, да они и не требовались. В спортивных раздевалках мне было так же уютно, как старому полотенцу, я обладал мнениями по самым разным вопросам, а кроме того, всегда любил спортсменов. Оказавшись в обществе голых, пребывающих в отличном настроении мужчин, белых и черных, я неизменно чувствовал, что попал в самое для меня подходящее место; я никогда не испытывал неловкости, задавая простые вопросы, никогда не стеснялся того, что выгляжу далеко не так впечатляюще, как те, кто меня окружает.

Плюс к тому мне будут платить. Платить хорошо – и я смогу много ездить. Я буду регулярно видеть имя «Фрэнк Баскомб», напечатанное над очередным образчиком качественной журналистики, меня будут читать многие, и, может быть, с удовольствием. Время от времени я стану появляться в каком-нибудь телешоу (смотреть с экрана в собственную гостиную) и отвечать на вопросы, поступающие по телефону из Сент-Луиса или Омахи, где какая-то моя статья наделала немало шуму. «Это Ида из Лаклида, мистер Баскомб, как по-вашему, чем плоха вся концепция соревнований на уровне колледжей? Если хотите знать мое мнение, мистер Баскомб, так я считаю ее дешевкой». – «Ну что же, Ида, по-моему, это очень хороший вопрос…» А помимо прочего я смогу время от времени вращаться в обществе благожелательных людей, разделяющих, по крайней мере внешне, мои мнения, – что в писательском деле случается не часто.

Я решил, что, о чем бы меня ни попросили написать – о смешанных парах культуристов, о затяжных прыжках с парашютом, о санном спорте, о мини-футболе в Небраске, – я буду стараться писать хорошо. Я мог бы сочинять по три разных статьи на любую тему – обдумывать их среди ночи, выскакивать из постели, чуть ли не бегом лететь в кабинет и писать. Весь сырой материал, какой накопился у меня к тому времени, – плоды размышлений, фрагменты воспоминаний, внезапные порывы, – какой я пытался втиснуть в рассказы, вдруг приобрел обличие ясного понимания жизни, которое я смогу воплотить в слова. Я буду писать о сражениях с возрастом, об умении реалистично представлять себе будущее.

Наверное, тысячи людей находят свое подлинное призвание слишком поздно и вслед за тем делают все вполсилы, понимая, что чувство удовлетворения достигнутым, которым они тешились прежде, было мертворожденным. Со мной произошло нечто прямо противоположное. Я не знал, в чем состоит мое природное призвание, и открыл его совершенно случайно, а состояло оно в том, чтобы сидеть на пустой трибуне бейсбольного стадиона во Флориде и слушать шлепки кожаных перчаток и слова, которыми перебрасываются игроки; беседовать с тренерами и менеджерами команд под порывистым осенним ветром Вайоминга; стоять в траве тренировочного лагеря, находящегося в небольшом мукомольном иллинойском городке, и смотреть, как взлетают в воздух футбольные мячи; собирать значимую статистику и возвращаться домой или в офис, усаживаться за стол и писать об этом.

Что может быть лучше? – думал я, да и теперь думаю. Что может быстрее, чем спортивная журналистика, умерить мучившую тебя всю жизнь страстную жажду предвкушений – жажду, без которой способны счастливо жить только наставники дзэна и жертвы комы?

Я обсуждал эту тему с Бертом Брискером, тоже писавшим когда-то для нашего журнала, но теперь ставшего книжным обозревателем иллюстрированного еженедельника, и его опыт оказался замечательно схожим с моим. Берт здоров как медведь, но на удивление мягок – теперь, когда бросил пить. Он – ближайший приятель, какие остались у меня в городе с поры коктейлей и званых обедов, мы все еще пытаемся уговориться насчет того, чтобы я пришел к нему и его жене пообедать, и как-то раз даже уговорились, но, когда я пришел, Берт к середине вечера разнервничался, что твоя куропатка (в это же примерно время выяснилось, что общих тем для беседы у нас нет), и кончил тем, что хлопнул несколько стопок водки и пригрозил вышвырнуть меня из дома прямо сквозь стену. Теперь мы встречаемся с ним только в поезде на Готэм, что происходит раз в неделю. И это, думаю я, квинтэссенция современной дружбы.

Берт был когда-то поэтом, издал два-три изысканных, тощеньких сборничка, которые иногда попадаются мне на глаза в букинистических магазинах. Многие годы он имел репутацию человека буйного, способного напиться на публичном чтении и порекомендовать аудитории, состоящей из монашенок и дам из книжных клубов, пойти к известной матери, а после свалиться со сцены и погрузиться в коматозный сон или затеять драку в доме профессора, который пригласил к себе утонченного поэта. Кончилось это, разумеется, лечебницей в Миннесоте, после которой Берт взялся читать курс по поэзии в небольшом нью-гэмпширском колледже, похожем на тот, в каком преподавал я, и был уволен оттуда за то, что переспал с большей частью студенток, – некоторых он селил у себя в доме, по соседству с женой. История не такая уж необычная, но, правда, произошла она не один год назад. В спортивную журналистику Берт пришел в точности как я, а ныне живет со своей второй женой, Пенни, и двумя их дочерьми на ферме в холмах под Хаддамом, разводит овчарок и пишет о книгах. Как спортивный журналист Берт специализировался по хоккею с шайбой, и, если бы мне пришлось давать ему рекомендацию, я сказал бы, что он очень хорошо умеет превращать сыгранный канадцами занудный матч во что-то чрезвычайно увлекательное. Многие наши авторы – это бывшие преподаватели колледжей, или бывшие некогда амбициозными писатели, которым не удалось добиться известности, или грубоватые выпускники университетов «Лиги плюща», не пожелавшие стать биржевыми маклерами либо адвокатами по бракоразводным делам. Времена стародавних репортеров-бульдогов, работавших в «Регистре» Де-Мойна или «Дакотце» Фарго, – всяких там Элов Баков и Гранни Райсов – давно миновали, хотя двенадцать лет назад, когда я начинал, они еще встречались.