Читать книгу "Я дрался на штурмовике. Обе книги одним томом - Артем Драбкин"

К 9 мая 1945 года в полку из тех, с кем я начинал, осталось трое: я, Максимча и Женька Белый.

Надо прямо сказать, я хотел получить Героя. Тогда давали за тридцать боевых вылетов. По инициативе командования полка трое ребят – «Худой», «Холдыбек» и я, «Башкир», стали самостоятельно ходить на охоту. Я помню, вышел на станцию Унеча. Немцы эшелон грузят. Паровоз под парами стоит. Весь перрон в войсках. Я на бреющем как шел, так по ним и дал – каша! Подорвал машину, бомбы сбросил, спрятался. Никто же меня не охраняет, прикрытия нет.

Тридцати вылетов на Курской дуге я не набрал, а когда стали давать Героя за 80 вылетов, мне их не засчитали, якобы потому, что командование дивизии не давало разнарядки на эти вылеты. Хотя у меня и без этого 80 вылетов было, но Героя так и не дали.

Орел мы взяли 5 августа, и нашу 15-ю Воздушную армию переправили оказывать помощь Ленинграду. Там мы бомбили отступающих немцев. Потом перешли в Прибалтику. 10 ноября 1943 года меня сбили над линией фронта. Получилось так, что первый же зенитный снаряд попал мне в мотор. Черный дым от взрыва повалил в кабину, но в открытую форточку его быстро вытянуло. Мотор остановился, и так тихо стало… А бомбы и РС еще не сброшены. Аварийно сбросил бомбы и ракеты, развернулся и оказался на высоте триста метров впереди всех. Я подбираю машину, чтобы перетянуть линию фронта, которая была в полукилометре, сразу за ней – сосновый бор. Так в этот лес, в самую его гущу, я и упал, очень не хотел садиться на передке. Я знал, что на переднем крае летчиков уничтожали. Там разговор короткий. Ни мы их в плен не брали, ни они нас. Чиркнул по верхушкам деревьев, скорость теряю, меня зажало, крылья обломало. Ноги успел вытащить из педалей, уперся ими в приборную доску. Последняя стадия торможения самая страшная. Главное, чтобы самолет не клюнул вертикально вниз, иначе горючее (почти тонна! мы ведь только взлетели) сдетонирует от искры. Когда самолет скользит, он хорошо теряет скорость. Последние мои действия – ручку на себя. (Вот почему у нас, летчиков, яйца раздавлены: ручка-то между ног! При вынужденной ты движешься вперед всем телом, и деваться некуда. Так и Снегирев погиб, и Гришка Сысоев, мой земляк, из-за этого погиб. Он после выхода из госпиталя слетал домой в отпуск. Вернулся и говорит: «Никакой жизни потом не будет. Давай мне вылеты!» Похоронили его уже в последние месяцы войны.)

Я из сосняка вывалился. По откосу противотанкового рва самолет съехал вниз и лег на лопатки. Хвост оборвало. Ручкой ударило в грудь. (На следующий день утром у меня все тело синее было.) Лежу и слышу, что-то гудит. Бомбы я сбросил. Лежу и думаю: «Неужели какая осталась?» Оказалось, это волчок гироскопа крутился. Стрелок вылез через дырку, где фюзеляж от бронекорпуса отломился, и – ко мне: «Как ты, командир?» – «Видишь, на голове сижу». Смотрю – бегут пехотинцы в белых полушубках, вроде наши. Стрелок говорит им: «Командира надо спасать». А колпак заклинило. Кое-как сдвинули кабину, и я вывалился. Через пять минут немцы открыли минометный огонь по месту падения самолета. Вот тут я действительно испугался. Я же в самолете взрывов не слышу, а пехота – привыкшая, они по звуку угадывают, куда она упадет. Меня отвели в землянку. Через три дня из полка прислали за мной машину. Мишка Соколов, летчик, который шел за мной, видел, что я весь поломанный, доложил. На прощание пехотинцы попросили у меня бутылку бензина, а то зажигалки не работают на автомобильном. Я говорю: «Вот 700 литров бензина. Только ломом не пробивайте, а то, если искра, – рванет!»

Еще раз я падал в Хотынце, в трех километрах от аэродрома, не долетев до линии фронта. Я жаловался инженерам, что у меня двигатель захлебывается. Инженер эскадрильи сел в самолет, погазовал – все работает. Он доложил командиру, что виноват летчик (после того как я упал, командир его разжаловал за то, что он не прислушался к моим замечаниям). А когда стали разбираться в причинах, то оказалось, что прокладка между топливным шлангом двигателя и трубкой, идущей от топливных баков, встала косо и частично перекрыла подачу топлива. Причем, поскольку эта прокладка свободно ходила, то взлететь-то я взлетел, а потом под давлением ее затянуло, и – все, подачи топлива нет. Вот и пришлось с высоты двадцати метров, с полностью неубранным шасси, плавно приземляться к тетке в огород. Весь я его вспахал и в сени заехал. Сейчас, думаю, взрыв будет. Смотрю – тихо. Вывалился за борт, метров на десять отбежал в канаву, лег. Кричу стрелку, чтобы прыгал. А он копается, пытается бортпаек достать, что у него под ногами. Достал его, вывалился. Повезло, что ни бомбы, ни РСы не взорвались. Повезло. А то был случай. С командиром полка, Ермолаевым, летал стрелком Бахтин – хороший стрелок. Их сбили на высоте 200 метров. Командир выбросился. Было условлено: если летчик открывает кабину, значит, стрелок должен прыгать без предупреждения, потому что некогда. Тот увидел, что командир открыл кабину, полез за бортпайком, и не стало его… погиб. Часто ли гибли стрелки? В нашем полку – плюс шесть человек по отношению к командирам экипажа. Практически один к одному.

А. Д. Потери в основном от зенитного огня или истребителей?

– Больше гибли от зенитных, чем от истребителей. Истребителей на всех не хватало. Меня прикрывают мои истребители. Слава богу, всегда давали прикрытие. Только на свободной охоте без истребителей летали.

А. Д. Как был организован быт летчиков?

Жили поэскадрильно. Обмундирование у нас было по погоде. Летом летали в комбинезоне или гимнастерке, шлемофоне, сапогах. Зимой – в унтах и куртках, теплых брюк не надевали. Ордена и документы с собой не брали. Питались в столовой. Когда шли по России, чаще базировались на полевых аэродромах. Самолеты между домами прятали. В Прибалтике и Восточной Пруссии уже стояли на хороших аэродромах с бетонированной полосой. Вечерами, после ужина и законных ста грамм, которые выдавались, если были боевые вылеты, командир звена первой эскадрильи Мишка Соколов играл на баяне в столовой. В полку были женщины: секретари Аня Перерва и Клава и четыре оружейницы. Оружейниц распределили по эскадрильям. Мы договорились с командиром эскадрильи не трогать «свою»: он – потому что командир, старше меня – с 19-го года; я – потому что молодой. И так мы ее полтора года охраняли. Потом она познакомилась с летчиком из другой эскадрильи. Забеременела. Все они беременели… Хорошо, что война кончилась. Отправили ее рожать к себе в деревню. Дали парашют на пеленки, шоколад. Остальные трое вышли замуж.

Иногда к нам приезжали артисты. Когда мы взяли Орел и на фронте установилось затишье, к нам приехали артисты. Как раз в это время меня наградили вторым орденом Отечественной войны. Вручала его Рина Зеленая. Она стояла на бортовой машине с откинутым бортом. Я поблагодарил, руку ей поцеловал. Она в ответ давай меня целовать, а от нее водкой пахнет. Странно это как-то. Я, мужчина, не пью днем, а она…

А. Д. Где вы закончили войну?

– Под Кенигсбергом. Когда закончилась война, я написал свое первое письмо матери. В нем было всего четыре слова: «Мама, я остался жив».

Усов Валентин Владимирович