Читать книгу "Убежище 3/9 - Анна Старобинец"

Кудэр покрыл больную кисть густым слоем мази и плотно замотал бинтом.

Боль немного утихла.

* * *

В номере стало душно. Он открыл настежь окно, но и там, на улице, воздух был теплым и влажным, как в парной. Кудэр посмотрел вверх – на темные, маслянистые и густые, как ртуть, тучи. И тут же почувствовал, как от этой небесной свинцовой тяжести у него начинает болеть голова.

Он проглотил две таблетки обезболивающего и, не одеваясь, растянулся на широкой, пружинистой кровати – прямо поверх покрывала. Уже засыпая, он услышал отдаленные громовые раскаты и скорее почувствовал, чем увидел, как за окном полыхнула молния. Начался ливень. Крупные частые капли падали на крыши домов, на газоны и на асфальт с треском и громким шипением. Звук был такой, как будто там, снаружи, кто-то готовил на безразмерной раскаленной сковороде гигантскую яичницу…

«Дождь – это хорошо, – подумал Кудэр сквозь сон, – станет легче… кому-то станет легче… даже если в легкой одежде… и ночью… лес…»

…Я была там, в лесу. Моросил дождь, но облака не заслоняли луну; она была яркой и белесовато-желтой, точно лампа дневного света. Жирные, раскормленные воробьи и голуби облепили всю тропинку. Их мокрые перья топорщились в разные стороны, обнажая участки тонкой, полупрозрачной птичьей кожи.

Они клевали хлебные крошки, копошились и дрались прямо у моих ног. Они не боялись меня – они попросту меня не замечали. Большой белый голубь, закрыв от удовольствия круглые змеиные глаза, давился хлебной коркой, опершись прямо на мою ногу своей прохладной перепончатой лапкой. Я пнула его в бок. Продолжая давиться, голубь недовольно курлыкнул и клюнул меня в косточку на щиколотке.

Дождь усиливался. Я была одета в тонкое летнее платье, и оно неприятно липло к спине и животу. Я стояла на тропинке давно. Я очень замерзла.

Зато я была собой.

Наверху что-то затрещало; поползла по швам плотная небесная ткань, приоткрыв на секунду ослепительную электрическую белизну по линии разрыва. Затем снова склеилась, срослась.

Напуганные молнией, птицы разом поднялись в воздух. Покружили немного над тропинкой и исчезли, точно растворившись в воздухе. Я наклонила голову и пригляделась. Крошек на земле не осталось – они склевали все.

А потом я услышала, что кто-то медленно идет по тропинке, приближаясь ко мне. Я не видела, кто. Я пыталась убедить себя, что бояться нечего. Вряд ли это был кто-то большой или агрессивный: слишком тихо и неуверенно звучали шаги.

Я вглядывалась в темноту, а шаги все приближались и приближались. Наконец он медленно вышел на освещенный участок тропинки.

Теперь я знала, кто это был. Мальчик.

Мой сын.

Он подошел ко мне. Его босые ноги утопали в грязи. Он казался совсем худеньким и очень, очень бледным в свете луны. Его голова была гладко выбрита.

– Я так старался вернуться домой, мама, – он говорил ровным, бесцветным голосом. – Я хотел вернуться по крошкам. Но кто-то убрал все крошки, которые я разбросал. Когда взошла луна, я отправился искать дорогу. Я искал ее, искал… Но так и не нашел. Потому что не было крошек.

– Тысячи птиц летают в лесу и в поле, – ответила я сыну, – они-то все и склевали.

– Погладь меня по голове, мама, – он смотрел остановившимся взглядом куда-то в ночь, сквозь меня.

Я осторожно погладила его по безволосой голове – кожа под моей рукой была шершавой, холодной и мокрой. Я отдернула руку и заплакала.

– Не плачь, мама.

Он опустился на корточки и закрыл свою голову руками, заслоняясь от дождя.

– Я не могу вернуться домой. Может быть, ты придешь ко мне, мама?

– Прости меня, – я плакала, и слезы смешивались на моем лице с дождевыми каплями. – Прости.

– Пойдем со мной. Пожалуйста, пойдем со мной, – он говорил устало и безразлично.

– Куда? Куда нам идти? – кажется, я говорила так же.

– В Убежище.

– Но я не знаю, где оно.

– Это в России. Тебе нужно вернуться в Россию.

– Как мне найти там Убежище?

– Три-девять, – сказал он и улыбнулся, продолжая таращиться в пустоту. – Такой адрес: три-девять. Убежище Тридевятых…

Он говорил еще что-то, но я уже не могла расслышать его. Ощетинившись, превратившись в одну большую темную кляксу, лес начал выталкивать меня из себя; тропинка у меня под ногами вдруг вся размякла, стала жидкой, стала грязным потоком, и этот поток подхватил и поволок меня куда-то, вниз, вверх, во все стороны сразу – наружу…

Подушка Кудэра была мокрой от слез. И спина тоже намокла: капли дождя, дробясь об оконную раму, отскакивали под прямым углом и летели на кровать, и на пол, и на тумбочку из светлого дерева. Он перевернул подушку другой стороной, забрался под покрывало и заснул снова – глубоким, тяжелым сном без сновидений.

* * *

Кудэр спустился к завтраку к девяти. Доверху набрал тарелку, положив туда столько колбасы, ветчины, сыра, помидоров, булочек, яиц и крекеров, сколько могло уместиться. Потом еще взял кукурузных хлопьев с молоком, несколько йогуртов и пару стаканов апельсинового сока. Но, уже усевшись за стол, с грустью понял, что аппетита у него нет. Он поковырялся в кукурузных хлопьях, очистил яйцо и надкусил. Желток внутри почему-то был совершенно синим. Почувствовав приступ тошноты, Кудэр отодвинул тарелку. Глотнул сока – слишком теплого, слишком кислого. Посидел еще немного за столом и пошел к себе в номер.

Он сел в плюшевое кресло и включил телевизор – просто чтобы не быть в тишине. До половины выкурил сигарету, закашлялся. Кружилась голова. Он закрыл глаза, снова затянулся и почувствовал, как тяжелые волны – мутные ритмичные волны, поднимавшиеся внутри него, от желудка к легким, от легких к горлу, – неприятно качают его, вверх-вниз, вверх-вниз, усыпляя, убивая его тело.

Его тело. Судя по всему, оно чем-то болеет, это тело, а может быть, умирает.

Эта мысль его не встревожила. Почему-то не было страха – так же, как не было удивления, когда случилась сама подмена. Когда она оказалась внутри этого неприятного, потного, хрипящего человеческого мешка. «Трансформированный»… так, кажется, сказал одноглазый человек на вокзале. Маша-растеряша… Все потеряла… Потеряла себя.

А теперь еще эта рука. Кудэр с трудом поднялся, размотал бинт – последний слой накрепко прилип к коже – и почувствовал слабый, едва уловимый запах гнили. Он осмотрел кисть. Лопнувшие волдыри от ожога превратились в зеленоватые нарывы. Впрочем, боль уменьшилась. Он снова намазал руку мазью и замотал чистым куском бинта.

Потом спустился вниз, на ресепшен, и попросил градусник у вертлявого рыжего немца, мрачно изучавшего порнографический журнал. Рыжий, вздрогнув, оторвался от чудовищной папуасской чаровницы – с толстым морщинистым животом, обвислыми черными грудями и гигантским с кольцом в сплющенном носу – и медленно удалился. Через пару минут он действительно вернулся с градусником, сунул его Кудэру и, сморщив в улыбке конопатую мордочку, сказал: