Читать книгу "Неведение - Милан Кундера"

— Если хочешь, могу и на «ты»! Но ты же не можешь знать, с кем говоришь.

Нет, это не та женщина из аэропорта. Это был один из тех скучливых голосов неприятного носового тембра. Он растерялся. Она представилась: дочь от первого брака женщины, с которой он развелся после нескольких месяцев совместной жизни, лет тридцать назад.

— В самом деле я не мог знать, с кем говорю, — сказал он с натужным смешком.

После развода он ни разу не видел их, ни своей бывшей жены, ни своей падчерицы, в его памяти все еще остававшейся девочкой.

— Мне надо поговорить с вами. С тобой поговорить, — поправилась она.

Он пожалел, что обратился к ней на «ты». Эта фамильярность была ему неприятна, но делать нечего: — Как ты узнала, что я здесь? Никто об этом не знает.

— Тем не менее.

— И все-таки?

— Твоя невестка.

— Я не знал, что вы знакомы.

— Мама знает ее.

Он тотчас понял, что между двумя женщинами спонтанно возник союз.

— Выходит, ты обращаешься ко мне вместо твоей мамы?

Скучливый голос зазвучал настойчиво: — Мне надо поговорить с тобой. Это совершенно необходимо.

— Тебе или твоей маме?

— Мне.

— Прежде всего, скажи, в чем дело.

— Ты хочешь меня видеть или нет?

— Я прошу тебя сказать мне, в чем дело. Скучливый голос стал агрессивным: — Если не хочешь видеть меня, скажи прямо.

Ему претила ее настойчивость, но он не находил в себе смелости вежливо отказать ей. Держать в секрете причину требуемой встречи было со стороны падчерицы удачной уловкой: он встревожился.

— Я приехал сюда всего на несколько дней, я тороплюсь. На худой конец я мог бы выкроить полчасика... — И он назначил ей встречу в Праге, в кафе, в день отъезда.

— Ты не придешь.

— Приду.

Повесив трубку, он почувствовал что-то вроде тошноты. Что они могли хотеть от него? Совет? Когда нуждаются в совете, агрессивности не проявляют. Они хотели ему досадить. Доказать, что существуют. Отнять у него время. Но если так, зачем он согласился на встречу с ней? Из любопытства? Где уж там! Он уступил из страха. Он поддался старому рефлексу: чтобы иметь возможность защититься, он всегда хотел заблаговременно все знать. Но защищаться? Сегодня? От кого? Конечно, нет никакой опасности. Просто голос падчерицы окутал его маревом старых воспоминаний: интриги; вмешательство родителей; аборт; слезы; клевета; шантаж; сентиментальная агрессивность; сцены гнева; анонимные письма: заговор консьержек.

У жизни, оставленной нами позади, есть скверная привычка выходить из тени, жаловаться на нас, затевать против нас тяжбу. Вдали от Чехии Йозеф отвык принимать в расчет свое прошлое. Но здесь прошлое было рядом, оно поджидало его, наблюдало за ним. Выведенный из равновесия, Йозеф силился думать о чем-то другом. Но о чем может думать человек, вернувшийся взглянуть на страну своего прошлого, как не о своем прошлом? Что ему делать в оставшиеся два дня? Наведаться в город, где был его ветеринарный кабинет? Растроганно торчать перед домом, в котором он жил? Этого ему нисколько не хотелось. Был ли, по крайней мере, среди прежних знакомых хотя бы один, с кем он искренне хотел бы встретиться? Перед ним возник образ Н. Однажды, когда изуверы революции обвиняли совсем юного Йозефа бог весть в чем (в те годы каждого рано или поздно обвиняли бог весть в чем), Н., влиятельный в университете коммунист, защитил его, ничуть не интересуясь его взглядами и его семьей. Таким образом, они стали друзьями, и если Йозеф мог в чем-либо упрекнуть себя, так только в том, что в эмиграции почти совсем забыл о нем.

«Красный комиссар! Все трепетали перед ним!» — сказала невестка, давая тем самым понять, что Йозеф небескорыстно подружился с представителем режима. Бедные страны, сотрясаемые великими историческими датами! По окончании битвы все вокруг устраивают карательные экспедиции в прошлое, дабы в нем поохотиться на виновных. Но кто были эти виновные? Коммунисты, одержавшие победу в 1948 году? Или их бездарные противники, потерпевшие поражение? Все охотились на виновных, и все были предметом охоты. Когда брат Йозефа, с целью продолжить образование, вступил в партию, друзья осудили его как карьериста. Это вызвало у него еще большее отвращение к коммунизму, на который он возлагал ответственность за собственное малодушие, а его жена сосредоточила свою ненависть на людях типа Н., еще до революции убежденного марксиста, который участвовал по доброй воле (а стало быть, без всякого шанса на прощение) в сотворении того, что она считала величайшим злом.

Снова зазвонил телефон. Он поднял трубку, и на этот раз был уверен, что узнает ее: — Наконец!

— Ах, как я счастлива услышать твое «наконец»! Ты ждал моего звонка?

— С нетерпением.

— В самом деле?

— У меня было отвратительное настроение. Звук твоего голоса преображает все.

— Ах, ты делаешь меня счастливой! Как бы я хотела, чтобы ты был здесь, со мной, там, где я сейчас.

— Как мне жаль, что это невозможно.

— Тебе жаль? В самом деле?

— В самом деле.

— Я увижу тебя до твоего отъезда?

— Да, увидишь.

— Точно?

— Точно! Послезавтра мы пообедаем вместе!

— Это будет восхитительно.

Он назвал ей адрес своей гостиницы в Праге.

Опустив трубку, задел взглядом разорванный дневник, обращенный в груду бумажных клочков на столе. Он взял этот бумажный хлам и весело кинул его в корзину.

26

За три года до 1989-го Густав открыл в Праге агентство для своей фирмы, но наезжал туда лишь несколько раз в году. Для него этого было достаточно, чтобы полюбить этот город и усмотреть в нем идеальное место для жизни; не только ради любви к Ирене, но также (возможно, главным образом) потому, что здесь еще больше, чем в Париже, он чувствовал себя отрезанным от Швеции, от семьи, от своей прошлой жизни. Когда коммунизм неожиданно исчез из Европы, он, не колеблясь, предложил фирме использовать Прагу в качестве стратегического плацдарма для завоевания новых рынков. Он настоял на покупке красивого барочного особняка, разместил там офисы, а для себя оставил две комнаты под крышей. Со своей стороны мать Ирены, обитавшая одна на пригородной вилле, отдала в распоряжение Густава весь второй этаж, так что он мог менять место проживания по настроению.

Сонная и запущенная в эпоху коммунизма, Прага на его глазах пробуждалась, наполнялась туристами, светилась витринами магазинов и новых ресторанов, украшалась реставрированными и заново окрашенными барочными домами. «Prague is my town!»— восклицал он. Он был влюблен в этот город: не так, как патриот, ищущий в любом уголке страны свои корни, свои воспоминания, следы своих умерших, а как путешественник, охваченный изумлением и восхищением, как ребенок, что зачарованно бродит по парку аттракционов и отказывается покидать его. Пристрастившись к изучению истории Праги, он подолгу разглагольствовал перед желающими его слушать о ее улицах, дворцах, храмах и без конца рассуждал о ее знаменитостях: императоре Рудольфе (покровителе живописцев и алхимиков), о Моцарте (у которого, по слухам, была здесь любовница), о Франце Кафке (всю жизнь несчастный в этом городе, он оказался усилиями туристических агентств его святым патроном).