Читать книгу "Кубинские сновидения - Кристина Гарсия"

Селия

11 июля 1940

Querido Густаво!

На прошлой неделе в воскресенье Хорхе взял нас прокатиться по провинции Пинар-дель-Рио. При виде гор у меня перехватило дыхание. Я настолько привыкла к постоянно меняющемуся горизонту, к чудесной изменчивости океана и облаков, что, увидев такую массу недвижного камня, закрывающую небо, была потрясена. Природа мне раньше казалась более непостоянной. Мы ехали мимо полей сахарного тростника, риса, ананасов и табака. Куда ни кинь взгляд, во всех направлениях тянулись посадки кофейных деревьев.

Мы остановились в столице провинции, чтобы перекусить. Она напомнила мне Гавану моего детства. Повсюду растут гибискусы, словно нарисованные толпами художников. Жизнь там течет еле-еле. Город беспорядочно застроен домами с верандами и колоннами. Я вспомнила тетю Алисию. Когда она сидела за пианино и играла «Детские сцены» Шумана, у нее, как и у меня, волосы были перехвачены голубой лентой. Ворот платья она закалывала брошью в виде павлина.

Дом всегда был полон детьми, которым она давала уроки, – кому в течение нескольких месяцев, кому в течение года или двух. Они с трудом забирались на табурет. Дети совсем ее не боялись, приносили ей рисунки, сделанные цветными карандашами, или цветы, которые рвали у себя в саду. Тетя Алисия доставала канареек из клетки и позволяла детям кормить их специальным кормом или рисом, который они не съедали за завтраком и приносили птичкам.

Я вспомнила кокосовые торты тети Алисии, слоеные, воздушные. Ее руки всегда пахли фиалковой водой, которую она втирала мне в волосы. Она брала меня в длительные прогулки по городскому саду и бульварам, рассказывала захватывающие истории. Более романтической женщины я не встречала.

Лурдес и Фелисия вели себя тихо и все время глядели в окно. Фелисия обычно всюду следует за Лурдес и во всем подражает сестре, чем выводит ее из терпения. Но сегодня они обе за целый день едва ли произнесли по несколько слов. Не знаю почему.

Хорхе уговорил меня попробовать guayabita del pinar, местный напиток, и я, к своему удивлению, выпила четыре стаканчика. Девочки на двоих съели порцию свиных отбивных.

Люблю тебя по-прежнему,

Селия

11 сентября 1940

Querido Густаво!

Извини, что не писала тебе последнее время, но мне пришлось отправиться с девочками в Ольгин, потому что Хорхе попал в аварию. Он столкнулся с молочным грузовиком и сломал обе руки, правую ногу и четыре ребра. Хорхе пролежал в больнице больше месяца, у него осколок стекла попал в спину, и врачи не могут его вынуть. Сейчас он дома и ходит на костылях, но о работе не может быть и речи. Лурдес не отходит от него ни на шаг. Я поставила ее кроватку рядом с его постелью. Фелисия плачет и хочет играть с ними, но они не обращают на нее внимания.

Хорхе хороший человек, Густаво. Удивительно, как заколотилось у меня сердце, когда мне сообщили, что он попал в аварию. Увидев его в белых бинтах, я не могла удержать слез. С подвешенными руками он был похож на чайку. Он глазами просил прощения, что побеспокоил меня. Можешь ты это вообразить? Я поняла в тот момент, что люблю его. Не так страстно, как тебя, но все же люблю. Думаю, он это понял и успокоился.

Я успела забыть деревенскую бедность. С поезда все видно: босые ноги, сгорбленные спины, гнилые зубы. На одной станции я увидела девочку лет шести. Вместо платья на ней была какая-то грязная тряпка, которая едва прикрывала голое тело. Она просила милостыню у пассажиров, которые сходили с поезда. Я увидела, что в суматохе какой-то тип засунул палец ей между ног. Я крикнула, и он скрылся. Я подозвала девочку и спустила ей из окна корзинку с едой. Как хромая дворняжка, она побежала прочь, таща за собой корзину.

Твоя Селия

Лимонная роща

Пилар Пуэнте

Выбравшись наконец из автобуса, я попадаю в настоящее адское пекло. Солнце палит нещадно, и я ныряю в закусочную. Здесь все выглядит замшелым, как в нью-йоркских дешевых магазинах, где продается всякая всячина для дома. Там всегда можно получить сандвич с беконом. То же самое я заказываю и здесь и еще апельсиновый лимонад.

Может, позвонить родителям отца? Ну уж нет! Меня тут же посадят в самолет и ближайшим рейсом спровадят в Нью-Йорк. Абуэла Сейда, моя бабушка, станет потом злорадно твердить, что мать совсем меня распустила, что я расту дикаркой и, как и все американские дети, не уважаю старших. Они с мамой ненавидят друг друга. Что-то между ними произошло еще до моего рождения.

Здесь еще живет мой двоюродный брат, он неплохой парень. Все его зовут Бланкито, потому что у него такая белая кожа, что ему приходится надевать шляпу и футболку, даже когда он плавает. Я познакомилась с ним два года назад на восьмидесятилетии абуэло Гильермо, мы тогда прилетели в Майами. Думаю, если я остановлюсь у него, он спрячет меня на день-другой, а потом отвезет в Ки-Уэст, а там я найму лодку до Кубы. Может, он даже сам поедет со мной.

Сегодня суббота, поэтому он, скорее всего, дома. Но беда в том, что практически все семейство Пуэнте обитает в его доме. У родителей Бланкито в Корая-Гейблс дом в стиле ранчо[22]с бассейном на заднем дворе. Остальные члены семьи живут в квартирах, поэтому на выходные все мои дядья собираются у них, смотрят футбол и обжираются до тошноты.

Я ищу номер в телефонном справочнике. Отвечает мать Бланкито, и я кладу трубку. Я сразу узнала ее сиплый голос. Она вечно на грани обморока из-за какой-нибудь воображаемой болезни. В последний раз у нее был прострел. И это еще ничего по сравнению с теми хворями, которые, как она говорит, ей пришлось перенести, – столбняк, малярия, спру, тиф… Ты называешь болезнь, а она уже ею болеет. Обычно все это изнурительные тропические болезни, однако вовсе не смертельные.

Я захожу в церковь неподалеку от их дома. Я поклялась, что никогда ноги моей не будет в чем-то, хотя бы отдаленно напоминающем католическую церковь, но здесь так хорошо укрыться от солнца. Внутри сумрачно и прохладно, голубые и красные пятна пляшут перед глазами, словно кто-то щелкнул фотовспышкой. Я вспоминаю, как расстроились монашки, когда я назвала испанских инквизиторов нацистами. Мать умоляла их принять меня обратно в школу. Католиков хлебом не корми, дай кого-нибудь простить, поэтому стоит сказать, что раскаиваешься, и тебя простят. Но на этот раз, заявили они, я зашла слишком далеко.

Нашими соседями были в основном евреи, и мать постоянно твердила: «Они убили Христа! Они надели на него терновый венец!» Мне было жалко евреев, изгнанных из Египта и вынужденных мотаться по пустыне в поисках своего дома. Хоть я прожила всю жизнь в Бруклине, у меня нет ощущения, что это мой дом. Я не уверена, что и Куба мой дом, но я хочу это выяснить. Если бы мне удалось снова увидеть абуэлу Селию, я бы поняла, где мой дом.

Когда меня окончательно исключили из школы Святых Мучеников, школьная медсестра порекомендовала маме обратиться к психиатру, которого звали доктор Винсент Прайс. Выглядел он как настоящий доктор, с залысинами на лбу и козлиной бородкой. «Расскажи, что заставляет тебя искажать формы человеческого тела», – предложил он мне. Мама, наверное, рассказала ему о моих рисунках. Ну что я могла ему сказать? Что мать сводит меня с ума? Что я скучаю по бабушке и жалею, что меня увезли с Кубы? Что хочу стать знаменитой художницей? Что кисть лучше, чем пистолет, так что почему бы им всем от меня не отвязаться?