Читать книгу "Лимоны и синицы - Марта Кетро"

О, как изменилась бы моя жизнь, как расцвела бы она. Я бы совсем перестала вертеть головой и оборачивалась всем корпусом. И я, наконец, смогла бы сделать и сказать всё, с чем не справляюсь из-за этого лица, которое сейчас на мне. Научусь торговаться, просить, врать и выслушивать упрёки – это первым делом. Разговаривать с пьяными соседями, ментами и тётками из окошечек.

Потом я скажу, я им каждому скажу, о чём молчала до сих пор. Это ведь такая свобода.

«Я тебя люблю» – спокойно, а не как сейчас, когда на лице при этом написано, что я приду босая по снегу, с котом и вещами, и с двумя нашими детьми (мы их ещё не родили, но как приду – сразу). Вот без этого всего – просто информировать.

И не растекаться в лужу, когда «я тебя не люблю», чтобы читалось не «прости, прости, прости, как же ты теперь будешь, я всё равно тебя не оставлю», а только терпеливая доброжелательность.

Ребёнку – «я рада, что ты есть». «У меня было столько любви к тебе, маленькому, что она до сих пор выжигает меня изнутри, потому что её больше некуда девать, тот ребёнок вырос, недополучив её, а другим она не годна» – не надо.

Маме – «спасибо». Боль, жалость, раздражение и другое всякое – не увидит.

И у меня ещё целый список такого, о чём следует говорить ровно или вообще никак: вы заврались, мне это не подходит, ты не права, брось пить, ты меня обидел, приведи себя в порядок.

Если на лбу не написано, как всё это небезразлично мне, то совсем другое дело – просто сказать. С лицом, как у Шер, я стану неуязвимой. В идеале хорошо бы ещё поправить связки, чтобы не дрожал голос, но это подождёт.

Недавно сидела в одном кабинете и шевелила пальцами босых ног, трогая ковровое покрытие. В зелёном ворсе красные ногти, как земляника или кровь, красиво. Впрочем, ступни мои прятались под столом, их никто не видел, но было приятно думать, что эти милые большие пальцы – мои и только мои.

Мы говорили о ландшафтном дизайне, о секретах строительства belvedere и способах поиска прекраснейшего вида из всех возможных.

Оказывается, есть верный способ: нужно найти в саду место, где можно спрятаться, чтобы ты видел всех, а тебя – никто. Эта точка и будет наилучшей для бельведера.

Мы также говорили о том, что эта позиция хороша и для фотографирования, в самых сильных работах все как на ладони, а фотографа будто бы нет. Я-то предпочитаю жанр «мизантропической картинки» – когда в самых людных местах исхитряешься сделать кадр, где ни одного человека. Но эта история будет именно про меня, а не о том, что вокруг.

Мы вспомнили сад Рёандзи, в котором, как ни стань, видны только четырнадцать камней из пятнадцати. Все может увидеть только человек, достигший просветления. А ещё, подумала я, пятнадцатый камень. Быть пятнадцатым камнем наверняка означает просветление, бельведер и отличные фотографии.

Стать невидимым – это не только вопрос выбора правильного места, но и поведения. Когда ты всего лишь письмо, лучше прятаться на самом видном месте, утверждал По. Но если необходимо быть активным наблюдателем, всё несколько сложней. Помню, однажды я решила спрятаться в группе из дюжины человек. Казалось, это просто: одеваться понезаметней, не форсировать сексуальность и привлекательность, не высказываться слишком ярко, тихо приходить и уходить. Я была уверена, что я просто тень или, в крайнем случае, молчаливая куча мусора, которая там и сям сливается с пейзажем. Мне потом рассказали, что такое поведение выглядело нарочито загадочным, немного смешным, каким угодно – но не маскировочным. Возможно, всё дело во внутренней сосредоточенности на себе, которая делает человека непрозрачным.

Есть ещё способ остаться неузнанным, когда тебя уже видят. Известный приём – ограбление голым. Да, заметят все, но на лицо никто не посмотрит. Но это пример отвлечения внимания, а не рассеивания его. Кроме того, в толпе, где каждый третий идёт с мобильником в руке, от фиксирования на камеру точно не спасёт ни полная нагота, ни декольте, набитое сиськами.

В фэйсбуке я увидела очередное интервью БГ, они все примерно одинаковые – спрашивающий всегда выглядит дураком, а БГ усколь-зает, даже оттуда, где можно бы и задержаться; постепенно понимаешь, что это его выбор не более, чем выбор ртути – перетекать. Безусловно, он пишет свои тексты, находясь в наилучшей точке для фотографирования, бельведера и пятнадцатого камня; будучи письмом на столе, бриллиантом в стакане с водой и кучей мусора в пейзаже. Поэтому самым интересным мне показалось не интервью, а фраза одного комментатора к этой записи: нельзя всю жизнь делать вид, что тебя нет.

Не моё ли это стремление жить, не отсвечивая – ни эмоциями, ни обещаниями, ни принципами. В идеале хотелось бы не увидеть себя даже в зеркале. Кажется, чем неопределенней твои внешние проявления, тем кристальней внутреннее состояние. По факту же выходит, что ты либо скользкий плут, либо загадочная дура.

Я так и не сформулировала, в чём состоит правильная маскировка, если обойтись без гладкой дзеновской гальки во рту, как обозначить это практическими словами и по пунктам. Потому что стать прозрачным и прекратить внутренний монолог, это не ответ. Что надеть, как раскраситься, где ходить, как перевести теорию в действие? – неизвестно. Поэтому я тихо засунула ноги в сандалики и встала, собираясь уйти. Когда хозяин кабинета вышел из-за стола, чтобы меня проводить, я увидела, что он босиком.

Март пробивается остроносыми крокусами сквозь асфальт, наступает женщинам на пятки, выбивая из-под ног каблучки, раздувает полы пальто и щекочет бока прохладными руками – а кто это у нас такой толстенький, кто это у нас кругленький такой? У немцев есть специальное слово, не очень обидное – Winterspeck, винтершпек, зимнее сало. Прозрачный жирок, наращённый для тепла, который просто обязан растаять с первым весенним солнцем, но отчего-то не тает. То, что мы, женщины, называем «косметическими килограммами» и убеждаем себя, что мужчины их не замечают. Так вот, у меня плохая новость.

Нет, не каждый, но есть мужчины, которые замечают всё. Давным-давно у меня был возлюбленный, прекрасный, как сама любовь, как солнце, луна и звёзды в одном флаконе – есть винтажные духи у Лагерфельда, Sun Moon Stars, в синем непрозрачном стекле, – вот такой же. Он очень следил за своим телом, и мускулы его пели, как струны. И, как нота сердца этих духов, был он в глубине души немного нарцисс и орхидея, – красивый и слишком внимательный к своему отражению. Бицепсы, трицепсы, дельты и кубики были предметом его серьёзной заботы. Но в базовой ноте его звучали и кедр, и сандал, и цветок апельсина – в том смысле, что стойкость, ум, сила и тонкость в нём тоже присутствовали. Просто он оказался эстетом, чувствительным как к своей, так и к чужой красоте.