Читать книгу "Все-все-все и Мураками - Катя Рубина"

(Это хорошо.)

6. Обладай правдой, когда льешь вино.

Хулы не будет. Если промочишь голову, то,

даже обладая правдой, потеряешь эту правду.

(С головой у меня проблемы.)

Я Вальке говорю:

— Валь, как ты думаешь, это плохо мне или хорошо выпало?

Валька:

— Конечно же, хорошо, чего ты тут не понимаешь?

— Мне что-то не очень тут все доходчиво.

— А что тут непонятного-то? Удача стоит на пороге, но действовать пока рано, если будешь продвигаться вперед осмотрительно, обстоятельства станут складываться лучше. На подхо— де приятный период, ждать которого остается совсем не долго.

— А хвост, голова и поход на страну бесов?

— Ну что ты, ей-богу, это же бытовуха.

— А-а-а… так значит, все не так уж плохо?

— Отлично все, с твоими хвостом и головой тебе никакая страна бесов не страшна.

— Ой, Валь, спасибо тебе, спасибочко.

Я немного успокоилась, все-таки не все так уж ужасно, а Инесса уже достает ЦЗАЦЗУАНЬ.

— Тебе из кого прочитать, из ЛИ ШАНЬИНЯ, ВАН ЦЗЮНЬ-ЮЯ или СУ ШИ?

— Давай из ЛИ ШАНЬ-ИНЯ, у него как-то пооптимистичней всегда.

— Какое слово?

— Слово — «СТРАННО ВИДЕТЬ».

Инесска долго ищет, наконец находит и читает:

Странно видеть: бедного перса; больного лекаря; гетеру, которая не пьет вина; двух слабосильных, которые дерутся; толстуху-невесту; не знающего грамоты учителя; мясника за чтением молитвы; старосту, разъезжающего в паланкине по деревне; почтенного старца в публичном доме.

Все это странно. Но это не то, этого я ничего не видела.

— Добры дэн, — раздался снизу мужской голос. — Вала, Инесс, вы тут?

Валька свесилась вниз с перильцев:

— Привет, Гюнтер, поднимайся! Гюнтер притащился, — прошептала нам.

— Кто такой? — поинтересовалась я.

— Иностранец, дилер по картинкам, наш приятель типа.

И Гюнтер последовал Валиному совету. Мне он показался довольно симпатичным. Такой не большой, не маленький. Довольно ладный, в джинсах, кроссовках, светлый, коротко стриженный, зубы — все, как доктор прописал. Девчонки усадили его на диван, еще чашечка, улыбки. Я тут же была представлена как подруга и художник. Он поклонился. (Тоже приятно — любезный.)

— Гюнтер, Пер.

— Подумать только, — проговорила я. — Только сегодня слушала истории про вашего, так сказать, антипода.

— Про какого антэпода?

— Ну как же, про национального героя Норвегии Пера Гюнта.

— Почэму антэпода?

— Ну, как же? Он — Пер Гюнт, а вы — Гюнтер Пер. Вас, кстати, в школе этим не мучили?

— Чэм?

— Ну, знаете, такая инверсия, так сказать. Все равно что в России быть Онегом Евгениным.

— Меня в школе нэ мучали, я ходил в частную школу.

— Как дела? — прервала мою неудачную шутку Инесса.

— Все хорошо, ездил в Твер, смотрэл картины художникоф всаких у родствэнникоф умэрших художникоф.

— Соцреализм, конечно? — поинтересовалась я.

— Да, а вы откуда знаэте?

— Дело в том, что я еще не видела иностранных дилеров в России, которые бы интересовались чем-либо, окромя соцреализма.

— Я в России всэм интэрэсуюс.

— Гюнтер уже сто лет как живет в России, — сказала Валя. — Практически совсем обрусел.

— Да, это мой дом тоже тэпер.

Валя говорит:

— Вот ты, Гюнтер, взял бы и поинтересовался ее работами, между прочим, не хуже соцреализма. (Как это мило с ее стороны.)

Гюнтер говорит:

— Я обязателно буду интересоваца, мнэ очен интересоваца хочэтся, я телефон возму, позвоню и буду интересоваца.

Молодец Гюнтер.

Инесса говорит:

— Зачем, Гюнтер, по телефону интересоваться, когда можно их воочию увидеть. (Конструктивное предложение.)

Гюнтер говорит:

— Я позвоню и буду интересоваца, когда их можно увидеть, мнэ очень это хочэтся.

Девчонки говорят: «Вот это правильно». Я скромненько так киваю, самой приятно до жути. Бывают же и у меня счастливые минуты.

Гюнтер посидел еще и, надо сказать, зацепил меня как-то, в общем, понравился очень. Отвыкла совсем я от нормальных мужиков, просто не было никогда, не в заводе. А тут спокойный, рассудительный, красивый, не наглый, воспитанный, общительный. Вот он стал собираться, взял мой телефон, чтобы «интересоваца», и отчалил с улыбкой и прочим политесом.

Мы с девчонками остались одни.

Я спрашиваю:

— Вы его давно знаете?

Валька говорит:

— Да какое там? Два раза виделись у одного его друга.

— А про него есть какая-нибудь информация, биографическая справка?

— Инесска говорит, про него ничего не знаем, хоть и тусуется здесь. Вот приятель его, Клаус — настоящий мудак, скряга и придурок, а этот тер-инкогнито вроде ничего. Он что-то сегодня раздухарился, ты явно ему понравилась. Вон как петушился. «Буду интересоваца!»… Пусть, пусть поинтересуется.

Я говорю:

— Пусть интересуется, мне он понравился. А то у меня что-то давно уж не было интересовальщиков никаких. Так и крыша может съехать, вся в себе, да в Митьке, да в чужих проблемах, сны черт-те какие снятся…

Валька спрашивает:

— Какие сны?

— Да… глупости всякие, бред поросячий…

— Ну, бред — это нам всем в последнее время снится, — говорит Инесска. — Это в связи с переменой погоды.

Я говорю:

— Точно. С ней, с переменой, будь она неладна.

На этом и порешили. Тут как раз появилась покупательница. Инесска начала разворачивать свитки, Валька — вазочки передвигать. Я засобиралась, поцеловала девчонок: пока, пока. «Дялинь-брылюнь» — попрощались со мной железные палочки, висящие у выхода.

В троллейбусе народу не было. Ехать было приятно. Стемнело, на бульваре зажглись фонари. Это придавало ему таинственность и романтичность. Настроение поднялось, тревога ушла, хотелось прямо здесь запеть серенаду Шуберта «О, как на сердце легко и спокойно, нет в нем и тени минувших тревог…»

Нет, Митька прав: романтизм, романтизм и никакого барокко, ничего из барокко не приходило в голову, а Шуберт, он такой трогательный… Только не «Девочка и смерть», это очень грустно, слишком грустно… лучше «Форель и Почту» или «Мельника». И вдруг мне очень остро захотелось, чтобы Гюнтер побыстрей начал мной интересоваться. Почему-то я не сомневалась, что это так и будет. Стали мне рисоваться какие-то радужные картинки, какие-то лирические сюжетики, поцелуйчики, лучи солнышка через деревья, мы в обнимку и всякие другие всякости.