Читать книгу "Вопреки искусству - Томас Эспедаль"

«Я никогда не стану такой, как моя мать, — повторяла она мне, — я никогда не буду обращаться с тобой так, как моя мать обращалась со мной. Я дала себе слово», — говорила она. Я не знал никого строже нее. Она стала именно такой, какой обещала не становиться. Она стала такой же, какой была ее мать, а может, и хуже, не уверен — любовь и строгость сложно измерить. Мне часто говорят, что я похож на мать. Я постоянно слышу, что стал совсем как она, удивительно, насколько мы похожи — и внешне, и по характеру. Отец мой говорит: «Ты совсем как мать. Она тоже была упрямой и своевольной, непредсказуемой и вспыльчивой, чуть тронь тебя — и ты сразу кидаешься, и возражений совсем не переносишь, совсем как мать, она тоже терпеть не могла, когда ей перечили и говорили, что она не права. Ты вылитая мать», — заявляет отец и отворачивается, он развернулся и зашагал по Рыночной улице, задрал голову, посмотрел на крыши домов и на окна на седьмом этаже. Строит из себя такую важную, думал он, выходя на площадь Уле Булла и проходя мимо отеля «Норвегия». Миновав Праздничную площадь, он направился в сторону вокзала и площади Дании. Интересно, она и дальше будет перечить родителям и назло им приходить к спортзалу?

Но она не пришла. Ни во вторник, ни в четверг. Он высматривал ее среди других девочек, но спросить, где она и почему не пришла, не отважился. Возможно, им до нее нет никакого дела. А может, им легче оттого, что ее нет? Может, ему тоже легче оттого, что ее нет? Но прошла неделя — и она вновь стояла рядом с другими девочками и курила. Черный свитер, длинная черная юбка. Короткие темные волосы. Темная фигурка, будто желающая слиться с сумерками. Она будто хотела спрятаться от него, но он заметил ее и подошел. Она стояла курила. «Я неделю просидела под домашним арестом», — объяснила она. Они вместе шли по улице. «Сегодня мне никак нельзя опаздывать, я сказала родителям, что ты меня в прошлый раз проводил прямо до дома. И мать завелась — кто ты, как тебя зовут, где ты живешь, и как зовут твоих родителей, и чем они занимаются. А я-то ничего про тебя не знаю. Поэтому меня заперли на неделю дома и запретили с тобой встречаться». Он шел, уставившись на ботинки, и не отваживался поднять глаза. «И поэтому ты опять со мной гуляешь?» — спросил он. Но она вдруг разозлилась, вспыхнула, закричала, обозвала его разными словами, попыталась ударить. То, что она начала драться и рассвирепела, развеселило его, и он обхватил ее — он сделал это машинально, как в поединке, обхватил и зафиксировал. «Меня зовут Эйвинд, — проговорил он, — Эйвинд Эспедал Ольсен. Мой отец работает на Бергенском механическом заводе, а мать подрабатывает в цветочном магазине, мы живем на улице Микаэля Крона». Она успокоилась, опустила руки и затихла. А потом заплакала. Она дрожала и задыхалась, на мгновение Эйвинду даже показалось, что девочка вот-вот потеряет сознание и упадет, упадет прямо посреди улицы. Он подхватил и поддержал ее. «Отпусти меня, пожалуйста», — сказала она. Он отпустил ее. Она стояла посреди улицы и плакала. «Пропащий я человек», — рыдала она. Он еще не слышал, чтобы кто-нибудь разговаривал подобным образом. «Пропащий я человек, — повторила девочка, — что бы я ни делала, все будет не так, я знаю!»

Она больше не хотела с ним встречаться. Но снова пришла и встала у спортклуба. Эйвинд был самым симпатичным из боксеров — высокий, смуглый, с темной челкой. Узкое лицо с тонкими чертами и густыми бровями, рассеченные брови и разбитые губы, а иногда он выходил с шишкой на лбу и кровавыми потеками на рубашке, с залепленными пластырем царапинами на лице, с ним и на люди нельзя было показаться, не то что познакомить с родителями. Кулачища, куцый пиджак с короткими рукавами и брюки, заканчивающиеся раньше ног, и странноватые ботинки, наверное отцовские. Он вышел на улицу, и она отвернулась. Она ждала, что Эйвинд подойдет к ней или окликнет, ждала, что он выкрикнет ее имя или, взяв за руку, притянет к себе, но ничего подобного. Когда она обернулась, его уже не было. Он прошел мимо. Ей показалось, что ей дали пощечину. Да как он смеет? Кем он себя возомнил? Он прошел мимо. Она смотрела ему в спину, смотрела на его затылок, смотрела, как он идет по улице, быстро и широко переставляя ноги, как он заворачивает за угол, и что-то словно кольнуло у нее в груди. Когда он исчез за углом, у нее перехватило дыхание, и она сама удивилась — с чего бы это у нее закололо в груди и стало трудно дышать? Она не распознавала собственных чувств. Она смотрела на его спину и затылок и понимала, что никогда не позволит ему вот так просто взять и пройти мимо, бросить ее. Он был совсем не в ее вкусе. И она даже не была уверена, что он ей нравится, однако посмотрев ему в спину, увидев, как он уходит, она вдруг захотела побежать следом. Какая-то часть ее не хотела его отпускать. Она не хотела, чтобы он уходил. По вечерам, когда они с сестрой ложились спать, не сестра, а он лежал рядом с ней, повернувшись к ней спиной, и она смотрела на его тонкую красивую шею, на спину и плечи, на переход от темных волос к светлой коже, на его уши и затылок. Она лежала сзади и гладила его спину. И когда он поворачивался, она видела кусочки пластыря на его лице, припухшие веки и трещины на губах, и она теряла его, не могла ясно увидеть его лица, не могла представить себя рядом с ним. Глядя ему в лицо, она видела лишь проблемы. Она видела отца и слышала отцовский голос: «Нет, Эльсе, так не пойдет». Так не пойдет, твердила она.

Она влюбилась. Я верю, что она влюбилась, она не могла не влюбиться в него. Возможно, ее притягивало, что он избегает ее, ясно давая понять, что ему отлично живется в его собственном мире, без нее. Может, ее мир хуже?

Ее мир был фальшивкой, а она сама — пленницей в нем. Ее держали в заточении в большой квартире, под охраной родителей, и те утверждали, будто желают ей добра, но она не хотела становиться такими, как они. Его мир казался свободнее, сильнее, опаснее, его мир пугал ее.

Возможно, она клюнула на его красоту, он был хорош собой, она не встречала прежде таких красавчиков; симпатичнее многих мальчиков с благородными именами, которые так много значили для ее матери. Все эти мальчики с красивыми фамилиями, предмет забот ее матери, которая постоянно о том только и говорила — этот и тот, семья такая-то и семья сякая-то, но она этих материнских амбиций не разделяла, мальчики ей не нравились. Ей хотелось пойти наперекор родителям. Не им решать, куда ей ходить и с кем встречаться. Она не хотела становиться такой же, как они. Они не любили друг друга. Они, словно два призрака, прятались по разным углам квартиры. Они кричали друг на дружку или не разговаривали по несколько дней, молча проходя мимо друг друга и запираясь в разных комнатах. Тишина между ними была недобрая. Ужасающее молчание в квартире, где они жили, где были пленниками. Ей было шестнадцать, и она хотела вырваться из этого молчания, этой фальши, фальши безопасности. Ей хотелось пойти наперекор себе, сделать то, чего не хочется, и она решила завязать немыслимый, анекдотичный роман.

Так могло быть, и скорее всего, так и было. Я люблю представлять себе, как она впервые пригласила Эйвинда домой. Наверное, тогда она совершила первый немыслимый поступок, который ни к чему хорошему привести не мог; этот раз был не последний. Я видел фотографии этого события — дедушка по материнской линии был фотографом-любителем и сделал тогда несколько снимков, будто хотел запечатлеть театральную постановку: неописуемо роскошный стол в столовой, кофейный сервиз и блюдо с мини-пирожными на маленьком столике в гостиной, белые шторы, хрустальные вазы с цветами, подсвечники и шелковая скатерть, салфетки и серебряные блюда, штофы с лимонадом, мальчик в костюме поднимает бокал, а молоденькая девушка в черном опускает глаза, она опускает глаза каждый раз, когда отец фотографирует ее. Хозяйка дома принарядилась, накрыла стол и украсила квартиру, похоже, она расстаралась на славу, чтобы спугнуть паренька. Тот даже не знает, какими ножами и в каком порядке пользоваться, он вообще не имеет представления о манерах. Он неправильно держит бокал, обхватив стекло неловкими толстыми пальцами, а ведь мама учила меня, что бокал нужно держать за ножку. Я часами могу разглядывать те фотографии. На них действительно запечатлена семейная драма: девочка рискует навсегда потерять своего возлюбленного, и тогда родители, ополчившись, сделаются еще строже, свяжут ее, запрут, если только этот ужин не пройдет сносно. Если она, девочка шестнадцати лет, не справится сегодня с этим немыслимым семейным обедом, если родители добьются своего и она бросит мальчишку ради более выгодной партии, выходца из хорошей семьи, — тогда меня не будет. А эти снимки останутся — будут валяться где-нибудь в ящике, в совершенно другой квартире, не знаю, где именно, я их никогда не увижу.