Читать книгу "Колония нескучного режима - Григорий Ряжский"

Оттопырка слушала, улыбалась и верила, а Юлик, пока записывал ей номер телефона, уже мысленно прикидывал, с чего начнёт, с какой детали подвернувшегося кстати тела. Решил, что начнёт непосредственно с той стороны оттопыркиного организма, откуда подойдёт.

Но планы поломал лучший друг. Когда Юлик освободился от разливной обязанности и вышел в зал, там было уже почти пусто. Последние нетрезвые визитеры бродили среди работ, по обыкновению выискивая и обсуждая недостатки. Гвидон стоял в стороне и о чём-то оживлённо беседовал с миловидной невысокой русоволосой девушкой лет двадцати. Юлик сделал стойку, одновременно отметив для себя, что кое-что в ней не так.

«Слишком хорошая улыбка, — подумалось ему, — наши так не улыбаются. И одета слишком правильно. Наши так не ходят».

На девушке была длинная твидовая юбка, тонкий свитер с откинутым горлом, кожаные ботинки, почти мужского вида, только и сами поизящней, и кожа явно мягче. Под мышкой была зажата тоже кожаная сумка, на молнии. На груди — расчехлённый фотоаппарат явно несоветской марки. Юлик подошёл. Гвидон обернулся и кивнул:

— Вот, просит разрешения сфотографировать. Дадим?

Девушка улыбнулась и протянула навстречу руку для пожатия:

— Здравствуйте, я Присцилла. Прис.

Юлик чуть-чуть растерялся, что было ему совсем несвойственно. Девушка говорила с лёгким акцентом, сразу стало понятно, что она иностранка. Он легонько сжал её ладонь. Она была маленькой и прохладной.

— Юлий Шварц. Художник. Друг своего друга, — он кивнул на Иконникова и встречно улыбнулся. — Нравятся работы Гвидона?

Гвидон вскинулся:

— Стоп, стоп! Я же сам не представился ещё! Гвидон Иконников, скульптор.

— Это я уже поняла, — сказала Присцилла, — прочитала на плакате. Честно говоря, поэтому и зашла на вашу выставку. Хотела посмотреть, как выглядят потомки русских царей.

Гвидон с восторгом присвистнул:

— Неужто Пушкина читали?

— «Неужто» — это «неужели»? — заинтересованно переспросила девушка. — Я должна это записать, а то будет… — На секунду она наморщила лоб и закончила: — Будет пробел. Так правильно?

— Правильно. А между прочим, я единственный Гвидон в этом городе, абсолютно точно знаю. Папа-пушкинист просветил, — гордо сообщил скульптор, после чего оба рассмеялись. — Правда, пока ещё не царь.

— Ну, вы молодой и талантливый, — успокоила его Присцилла, — ещё станете.

— И красивый, — игриво добавил Юлик, — я говорю, мой друг Гвидон красивый мужчина, правда?

— Правда, — просто ответила Присцилла, — мне тоже кажется, что красивый, — и снова потрясающе улыбнулась.

— Ну, тогда и я красивый, — снова ввернул слово Шварц. — Все мы тут умники и красавцы. А что вы делаете в Москве?

— Я стажируюсь в вашем университете, на кафедре лингвистики. А дома, в Англии, учусь. Студентка. Третий курс Кембриджа. Славистика, русский язык. Преподаватель и переводчик.

— А знаете что? — внезапно спросил Гвидон. — Мы с Юликом завтра едем в одно ужасно занятное место. Это не так далеко от Москвы. Хотите посмотреть, что такое настоящая русская деревня? Мы там лепим из глины. Можем горшок подарить. Настоящий, глиняный, прямо при вас и вылепим.

— Горшок? — улыбнулась Присцилла. — Это такое… круглое, как ваза?

— В общем, так, — по-деловому распорядился Шварц, — завтра мы заезжаем за вами часов в десять утра. Давайте адрес.

— Общежитие МГУ. Но… нам, кажется, нельзя покидать границы Москвы без специального разрешения власти, — замялась девушка.

Юлик задумчиво пожевал губами и медленно выговорил:

— Знаешь, Присцилла, чего я тебе скажу? Пле-вать! И всё! Видишь, как просто?

Англичанка думала не долго.

— Плевать! — весело согласилась она и залилась смехом. — И правда, просто!

В этот момент Гвидона трясло, а Юлика слегка потряхивало…

Когда ровно через год, тоже летом, Присцилла Харпер вновь прилетела в Москву, то остановилась уже не на Стромынке, в университетском общежитии, а в московской квартире своего близкого прошлогоднего друга в доме в Кривоарбатском переулке. Из двух смежных комнат семикомнатной коммуналки, в которых проживали Иконниковы, одну, дальнюю, занимала престарелая мама Гвидона Таисия Леонтьевна. Когда Гвидон в сорок пятом вернулся домой, Иконникова-старшего, видного ученого-пушкиниста, он уже не застал — тот погиб в начале сорок второго, разбившись об асфальт собственного двора после того, как взрывная волна от немецкой авиабомбы вышвырнула его с крыши дома, где он дежурил в составе подразделения помощников бойцов ПВО по борьбе с зажигалками. Успел лишь прошептать Тасе, когда она прибежала, едва живая от страха:

— Скажи Гвидону, чтобы учился… — И умер.

От родительской комнаты, предложенной матерью, Гвидон отказался. Остался в проходной. Тем более что сразу, начиная с сентября, продолжил учебу в Суриковке. Приходил поздно, а то и вовсе не приходил, не хотел лишний раз беспокоить маму, которой уже тогда было глубоко за шестьдесят. Иногда возвращался основательно поддатый, а порой — с лучшим другом Юлькой Шварцем, когда тому по причине нетрезвости добираться домой на Серпуховку было не с руки. Так что подобное распределение семейной площади было вполне разумным и справедливым.

Стремительный роман, начавшийся между Гвидоном и Присциллой Харпер на следующий день после того, как все они вернулись из Жижи, где провели три незабываемых дня, поглотил Гвидона целиком, без остатка. На собственной выставке он появился лишь через три недели, к моменту закрытия, как раз на другой день после того, как проводил в аэропорт улетающую в Лондон Прис. Был трезв и задумчив. Правда, к концу мероприятия всё равно напился и подрался с каким-то хмырём из секции графиков. Хмыря звали Феликс Гурзо: как и многие другие, он уже пребывал под хорошим градусом и разбил скульптурно выполненный в натуральную величину керамический подойник, запечённый Гвидоном в трёх эмалях. Идея нарочито грубо вылепленного подойника родилась в момент, когда он наблюдал, как баба Параша, у которой они были на постое все их жижинские годы, доила корову. Когда вылепил основную форму, внезапно понял — вот оно! И начал энергичными движениями вдавливать ладони в мягкую ещё глину. Затем довольно уродливо надмял по всей окружности верхний край сосуда. Так и оставил. Добавил лишь два грубых ухвата, расставленных противоположно по диаметру. Эмалями крыл лишь наиболее глубокие вмятины, образованные в виде следов от кончиков пальцев.

Подойник раскололся на две почти равные части плюс уголок размером с пол-ладони и один ухват. Когда бойцов разняли, Феликс утёр рукавом кровь с разбитой губы и сказал, внезапно совершенно остыв:

— Знаешь, Иконников, я это твоё ведро разбил случайно, но, если честно, хотел бы разбить специально. Знаешь, почему?

— Почему? — хмуро спросил уже успокоившийся Гвидон.