Читать книгу "Америка - Шолом Аш"

Но Хаим уже тянет за руку брата и сестренку, указывая на Меера и непрестанно выкрикивая:

— Папа! Папа! Папа!

Он зовет так громко, что мальчика приходится утихомирить.

— А где мама? Где Иоселе? — спрашивает Меер, пробравшись наконец к детям. Он еще продолжает искать глазами жену с ребенком, но спустя несколько минут обо всем узнает.

Меер носился по городу вместе с сыном тетки в поисках помощи. Побывали у всех земляков, рассказали о горе, постигшем Меера. Обошли редакции еврейских газет, но те направили их в «сосаети», которое, в свою очередь, направило их к «наблюдателям». Но никто не мог ничем помочь. Наконец, Меер сам отправился на Ист-Айленд — хоть повидать остальных членов семьи.

Там, через ворота, сквозь которые люди ступают в эту золотую страну, от морского берега до большого четырехэтажного здания тянулась нескончаемая очередь. У пяти железных решеток по-прежнему стояли американские чиновники. Проходящие через контроль люди показывали свои крепкие руки и деньги, которые привезли с собой. Очередь здесь никогда не кончалась, все время прибывали новые суда и выбрасывали на берег пассажиров, становившихся в затылок друг к другу. Проходили молодые и старые, женщины и мужчины, взрослые и дети, люди разных народностей и национальностей в самых разнообразных одеждах; в очереди слышалась разноязыкая речь, и никогда, никогда не прекращалось это шествие, и продолжается оно до сегодняшнего дня и до настоящей минуты…

Страх отражается на лицах людей, проходящих через ворота золотой страны. Можно услышать, как колотятся сердца, увидеть, как трясутся руки. И каждый из них на своем языке называет имя своего Бога и молит о помощи. Впервые они слышат чужой язык, и великий страх связывает сердца людей, представителей разных национальностей, в этой единой очереди…

Сердце Меера сжималось, губы были стиснуты. Он повторял речь, которую собирался произнести перед ними, американцами: «Как же так? — кричало все у него внутри. — Оторвать ребенка от отца! Ведь и в Содоме такого не бывало! Что же мне остается делать? Бросить мальчика в воду? Отправить обратно?»

От этих слов его охватывал страх, и Меер боялся размышлять дальше, но в голове стучало: «Отослать». Ребенка, одного, на другой берег океана, великого океана!

Он бегал к еврейскому адвокату, занимающемуся делами евреев-эмигрантов. В руках у него было письмо от какого-то «сосаети». «Все, все я ему выложу: где ж это слыхано? Ведь это же все-таки Америка, свободная Америка!» Но когда Меер подошел к столику адвоката, то увидал, что того окружает толпа галицийских евреев — мужчин и женщин, кричащих истошными голосами: «Америка! Будь проклят „Колумб“ и его хвалёная страна!» Одна женщина плакала и причитала: почему не пропускают ее дочерей? Какой-то молодой человек говорил о своей невесте, а все остальные просто кричали адвокату, чтобы он пропустил их семьи. Тот спокойно сидел, равнодушно выслушивая причитания и что-то записывая в книжку. По всему было видно, что он привык к таким сценам.

Меер пробился и подал адвокату письмо от «сосаети».

Тот с неизменным спокойствием взял письмо и начал читать (у Меера в это время дрожали руки и ноги), затем так же равнодушно положил письмо на стол, снял пенсне, поморгал и пожал плечами:

— Я ничего не могу сделать.

— Но ведь ребенок, дитя, малыш! — в отчаянии проговорил Меер.

Адвокат снова пожал плечами.

— Апелляцию в Вашингтон можно написать, — посоветовал он.

Меер даже не услышал его, непрестанно выкрикивая:

— Но повидаться! Повидаться! Повидаться!

— Это можно! — сказал адвокат, поднялся и повел его куда-то.

Меер последовал за ним по лестнице и оказался в другой комнате, где адвокат сказал ему ждать.

Вскоре сюда привели Хану-Лею.

В первую секунду оба друг друга не узнали, но тут жена душераздирающим голосом крикнула «Меер!» и разразилась таким рыданьем, что у того сжалось сердце.

Поначалу он на нее даже злился: выпадет же такая несчастная доля… Однако теперь его охватила жалость, сердце в груди оттаяло, и Меер, ни на что не глядя, подошел к ней и начал гладить по лицу, по сбитому повойнику, по груди, кусая от горя губы и не в силах вымолвить ни слова.

А Хана-Лея стояла с замирающим сердцем, принимая эту мужнюю ласку, которую сроду от него не видела, и всхлипывала.

— Я знаю, что виновата, — говорила она, роняя слезы. — Такова, видать, моя горькая доля… Я виновата, моя вина, — беспрестанно повторяла Хана-Лея.

А Меер все гладил ее по лицу, по голове, погруди.

— Чем ты виновата? Глупенькая, чем же ты виновата? — говорил он, прикрыв рукою глаза.

С минуту оба стояли, забыв обо всем, объединенные горем и проникнутые взаимной жалостью, и, может быть, это была единственная такая минута за всю их совместную жизнь…

— А где же дети? — вспомнил Меер.

— Не знаю! — виновато ответила Хана-Лея.

Но тут отворилась дверь и в комнату ввели детей. Когда команда увидела родителей, то забыла обо всем и подняла такой шум и плач, что чиновники из соседних комнат прибежали их успокаивать. Однако Хана-Лея все продолжала плакать:

— Иоселе, Иоселе, бедное мое дитя!

Меер всполошился, выскочил из комнаты и побежал по лестнице вниз к адвокату. Он достал из кармана все деньги, которые при нем были, бросил на стол и крикнул:

— Я хочу, чтобы вы написали письмо самому президенту и сказали ему, что это… что это…

Меер замолчал, не в силах больше произнести ни слова.

Адвокат поднял глаза и в страхе отпрянул от мужчины. Лицо Меера было бледным, как полотно, глаза блестели, зубы кусали нижнюю губу. Он никак не мог объяснить, какое случилось несчастье, но на лице его отразились такое горе и такой гнев, что адвокат и без слов все понял и испугался…

9. Иоселе

Иоселе тем временем сидел в большой комнате среди множества людей и дожидался, пока придет мать. Он не стал задерживать Хану-Лею, когда ее позвали, просто молча смотрел, как она уходит. Мальчик понимал, какая стряслась беда, и винил себя в каком-то неведомом прегрешении. В этом маленьком еврее проснулись вся покорность и все долготерпение, с какими его народ переносит свои горести. Иоселе переживал несчастье стоически. Молча, спрятав горе у себя в душе, сидел он, как взрослый разумный человек, способный воспринимать все это философски, и досадовал, собственно, лишь на то, что мать тоже оторвали от его братьев и сестры и радость встречи с отцом по его вине омрачена.

Дом, в который поместили мальчика, на языке этого народа назывался Островом слез. Это и в самом деле был остров слез — здесь находились те, кто был обречен возвратиться на кораблях, доставивших их сюда, или на других, о которых велись переговоры с Вашингтоном. В большинстве случаев это были одинокие, осиротевшие люди, не имевшие здесь ни родственников, ни знакомых, которые могли бы снять их с корабля. Были тут и старики, и слишком молодые люди, которые сами, своими руками, своей силой не могли себя обеспечить и должны были найти кого-нибудь, кто мог бы забрать их. Этого они сделать не смогли, так как оказались чужими в этой стране. Они напоминали «остатки», как если бы произошел большой раздел людей между Европой и Америкой, результатом которого получился остаток между кораблями, вроде зерен ячменя, которые валяются на берегах портов, когда с одного корабля на другой переносят мешки с зерном.