Читать книгу "Фатальная ошибка - Джон Катценбах"

Ни одно существо в мире не способно так искренне выражать свои чувства, как собака, когда она кидается приветствовать хозяина. Опустившись на колени, она позволила псу лизнуть себя в лицо. Хвост его при этом выбивал барабанную дробь на стене. Все владельцы собак знают: какие бы неприятности и неудачи их ни постигли, дома их встретит виляющее хвостом существо. Ее пес представлял собой довольно необычную помесь, — как предположил ветеринар, он был незаконным отпрыском золотистого ретривера и питбуля. От них он унаследовал довольно короткую светлую шерсть, вздернутый тупой нос и горячую неукротимую преданность, однако ни капли свойственной питбулям агрессивности; умственные же способности пса до сих пор удивляли даже Хоуп. Она приобрела его щенком в собачьем приюте, куда его принесли, найдя на улице. Когда она спросила служителя, как зовут щенка, тот ответил, что его еще не успели назвать. Поломав голову в поисках клички позаковыристее, она в результате остановилась на Потеряшке.

Еще в юности Потеряшка был приучен собирать оставшиеся на поле после тренировки мячи, что неизменно вызывало восторг девушек всех ее команд. Пес терпеливо, с глуповатой ухмылкой на морде ждал команды около скамейки. Когда же наконец Хоуп давала ему знак рукой, он кидался через поле сначала за одним, затем за другим мячом, гоня их носом и передними лапами к тому месту, где она стояла с сеткой. Хоуп говорила девушкам, что они были бы лучшими футболистками во всей Америке, если бы могли вести мяч с такой же скоростью.

Ныне Потеряшка постарел, видел и слышал хуже и страдал легкой формой артрита, так что собрать десяток мячей ему было трудно, и занимался этим он реже. Хоуп не хотелось думать о том, что скоро его не станет: он был у нее столько же лет, сколько она жила с Салли Фримен.

Ей часто приходило в голову, что, если бы не Потеряшка, их совместная жизнь с Салли вряд ли сложилась бы так же хорошо. Именно щенок стал объединяющим фактором в ее отношениях с Эшли. У собак, думала она, это получается очень естественно. В первое время после развода, когда Салли с дочерью стали жить с ней, Эшли относилась к Хоуп с таким подчеркнутым равнодушием, на какое только способна замкнувшаяся в себе семилетняя девочка. Потеряшке же было ровным счетом наплевать на гнев и обиду, которые она испытывала, он был вне себя от радости, что рядом с ним появился ребенок, тем более такой живой, как Эшли. Хоуп привлекла Эшли к прогулкам со щенком и к воспитанию его. Последнее удавалось им с переменным успехом: с отыскиванием вещей и подноской он справлялся очень хорошо, с мебелью же совсем не умел обращаться. Обсуждая успехи и неудачи пса, они достигли сначала перемирия, затем взаимопонимания и, наконец, единодушия, что помогло сломать и другие барьеры, которые поначалу возникли между ними.

Хоуп почесала Потеряшку за ушами. Она считала, что обязана ему гораздо больше, чем он ей.

— Проголодался? — спросила она. — Хочешь собачьего корма?

Потеряшка тявкнул. Глупый вопрос, конечно, но собаки всегда рады ему. Пройдя на кухню, Хоуп подняла с пола собачью миску, думая о том, что бы приготовить им с Салли на обед. Что-нибудь неординарное, решила она. Может быть, лосось под сливочным соусом с укропом? Она была редкостным кулинаром и гордилась своим талантом. Потеряшка сидел рядом в ожидании, подметая пол хвостом.

— Мы с тобой оба в ожидании, — сказала она псу. — Ты-то твердо знаешь, что у тебя впереди обед, а вот я могу только гадать о том, что меня ждет.

Скотт Фримен оглядел комнату и почувствовал, что наступил один из тех моментов, когда человека внезапно охватывает одиночество.

Опустившись в старое кресло в стиле эпохи королевы Анны,[12]он выглянул из окна в вечерний сумрак, который подкрадывался к нему из-за деревьев, ронявших последнюю октябрьскую листву. Скотту предстояло проверить ряд студенческих работ, подготовиться к лекции и прочитать рукопись коллеги, прибывшую днем с почтой из университетского издательства, где он числился одним из постоянных рецензентов; надо было также дать совет нескольким студентам-историкам относительно выбора тем их дипломных работ.

Вдобавок ко всему Фримен зашивался с собственной статьей о причудливых нравах, царивших во время Войны за независимость, когда крайняя жестокость сменялась вдруг прямо-таки средневековой галантностью. Хорошим примером служил поступок Джорджа Вашингтона, который в разгар битвы под Принстоном позаботился о том, чтобы вернуть английскому генералу его потерявшуюся собаку.

— Загрузился под самую завязку, — информировал он вслух самого себя.

Но в данный момент все эти заботы были отодвинуты на задний план.

«Точнее, их можно было отодвинуть», — подумал он.

Все зависело от того, что он предпримет.

Оторвав взгляд от сгущавшейся за окном темноты, Скотт опять обратился к найденному у дочери письму. Перечитывая в сотый раз каждую строчку, он испытывал то же чувство обреченности, что и при первом чтении. Затем он мысленно взвесил каждое слово, сказанное Эшли по телефону, каждую ее интонацию.

Скотт откинулся в кресле и закрыл глаза, пытаясь представить себя на месте Эшли. «Ты достаточно хорошо знаешь свою дочь, — сказал он себе. — Что может с ней происходить?»

Этот вопрос эхом отдавался в голове, интеллект призывал на помощь воображение.

Первым делом, решил он, надо непременно выяснить, кто написал письмо. Тогда можно будет потихоньку разведать, что это за парень, не досаждая дочери расспросами. Надо проделать это деликатно, по возможности не прибегая к помощи других, по крайней мере тех, кто мог бы сообщить Эшли, что он проявляет повышенный интерес к ее личной жизни. После того как он убедится, что это письмо всего лишь неудачное поползновение назойливого ухажера, — а Скотт надеялся, что так оно и есть, — он сможет со спокойным сердцем предоставить дочери самой решить эту проблему. И Салли с ее партнершей не стоит привлекать к этому делу. Он всегда предпочитал действовать самостоятельно.

Вопрос был в том, с чего начать.

Он ведь историк, напомнил он себе, и обладает тем преимуществом, что может взять за образец деяния великих людей прошлого. Скотт знал, что в его характере есть глубоко укоренившаяся романтическая черта, которая заставляет его держаться до конца даже в безнадежном положении, а в критические моменты совершать отчаянные поступки. Ему нравились книги и кинофильмы, проникнутые таким же духом, в них чувствовалась по-детски наивная вера в добро, побеждающее крайнюю жестокость реальных исторических событий. «Историки прагматичны, — думал он, — трезвомыслящи и расчетливы. Это романисты и киношники запоминают прежде всего такие моменты, как генеральское „Черта с два!“ в Бастони.[13]Историк же обращает внимание на кусачий мороз, замерзшие лужи крови и холодное отчаяние, парализующее разум и волю».