Читать книгу "Луденские бесы - Олдос Хаксли"

Грандье выковал еще одно звено цепи, тянувшей его к гибели.

Но вот родился ребенок. Несмотря на закрытые ставни, плотные шторы и занавески, соседи не могли не слышать криков роженицы, извещавших о том, что в доме прокурора произошло «радостное» событие. Через какой-нибудь час об этом знал уже весь город, а наутро кто-то приколотил к двери суда «Оду в честь ублюдочной внучки прокурора». Подозревали, что здесь не обошлось без протестантов, ибо господин Тренкан был истинным сыном католической церкви и не упускал случая прищемить хвост еретикам.

Верная Марта Ле Пеллетье, проявив чудеса самопожертвования (тем более впечатляющие, если учесть неприглядность всей этой истории), публично объявила себя матерью ребенка. Мол, это она согрешила, пыталась скрыть свой грех, да не вышло. Филиппа же — лишь благодетельница, давшая подруге кров и защиту. Разумеется, никто этому не поверил, но душевная щедрость была оценена по достоинству. Когда девочке исполнилась неделя. Марта передала ее на попечение молодой крестьянке, согласившейся принять младенца в свою семью. Сделано это было с намеренной демонстративностью, на глазах у всей общины. Но протестантов этот жест не убедил, и сплетни не прекратились. Тогда, желая положить конец хуле, прокурор разработал изощренный юридический план. По его указанию Марту арестовали прямо на улице и доставили в магистратуру. Там в присутствии свидетелей девушка дала клятву и подписала документ, официально признав новорожденную своей дочерью и взяв на себя ответственность за ее дальнейшее содержание. Марта подписала эту бумагу, потому что всей душой любила свою подругу. Одна копия документа осталась в архиве, вторую господин Тренкан торжественно взял с собой. Ложь получила статус официально подтвержденной истины. Для умов, привыкших воспринимать лишь букву закона, официально установленная истина и есть самая настоящая из истин. Однако не все горожане были таковы, и вскоре прокурор обнаружил, что тема вовсе не закрыта. Даже после того, как официальный документ был зачитан вслух, после того, как свидетели посмотрели на подпись, пощупали казенную печать, ничего не изменилось. Друзья прокурора вежливо улыбались и заводили разговор о чем-нибудь другом, а враги открыто потешались и осыпали беднягу оскорблениями. Злоба протестантов была столь велика, что один из их пасторов даже посмел заявить, что лжесвидетельство — грех еще более тяжкий, чем прелюбодеяние, а виновник сокрытия и подделки истины больше заслуживает адского огня, нежели развратники, послужившие причиной скандала.

Между эпохой Уильяма Шекспира и доктора Сэмюэла Гарта миновал длинный век, наполненный самыми разнообразными событиями. Изменилась система правления, экономика, структура общества, произошли великие открытия в физике и математике, были созданы выдающиеся философские работы и гениальные произведения искусства — одним словом, в мире произошли революционные перемены. Но что за эти сто лет ничуть не переменилось — так это аптека. Ромео описывает лавку аптекаря следующим образом:

В аптеке черепаха, крокодил

И чучела иных морских уродов.

Кругом на полках нищенский набор

Горшечных черепков, пустых коробок,

Веревочных обрывков, трав, семян

И отсыревших розовых лепешек.

Плачевный хлам, которому с трудом

Придать старались видимость товара.[24]

Гарт же в поэме «Аптека» рисует картину, ничуть не изменившуюся век спустя;

Лежал там мумий просмоленный прах,

И панцири заморских черепах;

Акулья пасть, вся зубьями полна.

Ухмылкою пугала из окна.

А наверху, головкою к головке,

Сухие маки висли на веревке;

Под ними злобой темной исходил

Чешуйчатый громадный крокодил;

В одном углу — сурьма и нашатырь,

В другом — сушеный мочевой пузырь.

Этот храм науки, одновременно являющийся лабораторией волшебника и ярмарочным балаганом, наиболее выразительным образом символизировал причудливое сочетание несочетаемых вещей и понятий, столь характерное для семнадцатого века. Век Декарта и Ньютона был одновременно веком Фладда[25]и сэра Кенелма Дигби[26]; век логарифмов и аналитической геометрии с доверием относился к Порошку Любви, теории Магических Знаков и прочей ерунде. Роберт Бойл[27], автор «Скептического химика» и один из основателей Королевского общества, составил целый том рецептов, пригодных для употребления в домашних условиях. Например, если при полной луне набрать желудей, растереть их и смешать с мараскином, то этим снадобьем отлично вылечивается эпилепсия. Лучшее средство от апоплексического удара — мастика (сиречь смола, извлеченная из кустарника, произрастающего на острове Хиос), соединенная с животным маслом посредством дистилляции в медной реторте; достаточно ввести две или три капли этого чудесного снадобья через гусиное перо в ноздрю пациента, «а короткое время спустя и в другую», и здоровье восстановится. Человечеством уже овладел дух научных изысканий, но колдун и ведьма еще отнюдь не канули в прошлое.

Аптека господина Адама на рю де Маршан была среднего уровня, не жалкая, не грандиозная, а самая что ни на есть обычная, провинциальная. Мумий и носорожьих рогов в ней не было, но зато имелись вест-индские черепахи, зародыш кита и восьмифутовое чучело крокодила. Снадобья же имелись в великом разнообразии и избытке. На полках лежали всевозможные травы из арсенала галенистской[28]терапии, а также новомодные химикаты, к употреблению которых призывали последователи Валентина и Парацельса. Ревень и алоэ имелись во всех видах; не переводилась и каломель или, как предпочитал называть ее сам аптекарь, Draco mitigatus — «укрощенный дракон». Сторонникам растительных пилюль для печени аптека могла предложить настой колоцинта; приверженцы же более современных методов лечения тоже не остались бы в обиде — к их услугам были рвотный камень и сурьма. Если же вам не повезло, и вы влюбились в недобрую нимфу или лесного духа, мэтр Адам мог предложить вам самый широкий ассортимент спасительных снадобий от Arbor vitae и Hydrargyrum cum Creta до сарсапариллы и экстракта знаменитого Голубого Бальзама. Прибавьте к этому сушеных гадюк, конские копыта и человеческие кости, и вы поймете, что луденскому аптекарю не приходилось краснеть перед собратьями по ремеслу. Конечно, если заказчику требовалось что-нибудь особенное — например, растертые сапфиры или жемчужины — их полагалось оплачивать заранее и привозить издалека.