Читать книгу "Про что кино? - Елена Колина"

Это слишком? Сравнивать Ленина с Андреем Петровичем? Но это же мысли. Никто свои такие мысли не обнародует… Так ведь и Ольга Алексеевна не вслух думает, а про себя. Но в любом случае ясно, что, послав Смирновым это испытание, Бог не ошибся, Ольга Алексеевна не была мелким человеком, готова была проявить величие духа и… И вдруг, вдруг все, как пыльца при дуновении ветра, слетело, унеслось мгновенно, и на месте ее умственных построений осталось звериное, воющее, что она и выкрикнула жалким бабьим голосом, как кричат на самом краю, — Андрю-юша!.. Про себя, конечно, выкрикнула, не вслух.

— Добрый вечер, Андрей Петрович, Ольга Алексеевна, — сказал охранник, открывая водителю ворота.

— Здрасьте. Въезжать на участок не надо. Машину в город, — распорядился Андрей Петрович. — Ольга Алексеевна, выходи…

О чем только не успела подумать Ольга Алексеевна за сорок минут, что заняла дорога из Ленинграда в Комарово: и о Боге, и о Фире Резник, и о Крупской, и о репрессированных большевиках, и — неотступно — о судьбе Андрея Петровича и своей. А сам Андрей Петрович, о чем он думал? Честно говоря, проще сказать, о чем он не думал.

Он не думал, почему судьба опять сводит его, человека безупречного, с подонком, второй раз разрушающим его жизнь. Он не думал, что ему и его семье придется пройти через позор. «Судьба», «позор», «отчаяние» были слова не из его лексикона, и если бы его спросили, думал ли он хотя бы раз за это страшное время о таком, он бы хмыкнул — баба он, что ли, думать?.. Он думал — жалко доски. Доски остались от строительства беседки пять лет назад, выбросить было не по-хозяйски, и каждый год он их перебирал, аккуратно складывал за сараем, покрывал полиэтиленом, чтобы не сгнили под дождем и снегом. На удивленное «зачем тебе?..» усмехался — мало ли что, веранду подлатать, или, может, он домик для деток построит, Алениных и Аришиных… Новым хозяевам доски не понадобятся — зачем старые доски, когда можно заказать и привезут сколько надо. Доски жалко.

А вообще… был у него в детстве такой случай: шел в соседнюю деревню, вывихнул ногу, упал в сугроб, не смог встать… не плакал, не кричал, замерзал, знал, что умирает. Сейчас было, как будто он замерзает — такое сладкое забытье. Замереть, замерзнуть — это естественная реакция психики на то, что психика не может вынести, в данном случае на ожидание страшного события. Но если бы Смирнов услышал это, он бы презрительно хмыкнул и сказал: «Это у Ольги Алексеевны психика, а у меня работа».

На работе Андрей Петрович тоже не раздумывал ни о судьбе, ни о позоре — работал. Каждый день метался по предприятиям, только в НИИ-3 провел несколько совещаний — НИИ-3 десятилетиями обеспечивал всю документацию для ракетной техники, но почему-то при Королеве все работало бесперебойно, а сейчас ракеты не взлетают, погибают люди, военно-промышленный комплекс вообще в последние годы дал сбой… Кроме этого решил уделить внимание проблеме молодежи: молодежь начала увлекаться рок-музыкой, это непатриотично и политически неправильно. Обсудил с секретарем обкома по идеологии новые формы досуга — эту встречу провел в обход своего зама по идеологии, ну не мог он с Витюшей иметь дела, не мог себя преодолеть.

— …Смотри, птица, — сказала Ольга Алексеевна.

— Эх ты, городская… Дрозд это. Где сосна повыше, там и дрозд. А если береза-ольха, тогда еловый подрост нужен. Дрозд, он только когда поет, виден, а так он во-он где, высоко на сосне… — И, не выделяя голосом: — Если все нормально будет, построим дачу, маленькую… Вон как пикает. До средины июля будет пикать…

…На даче всегда действовали слаженно, по заведенному порядку. Она ставила на стол привезенные с собой закуски и бутылку «Столичной», он обходил участок, проверял, как смородина, как малина, входил в дом и с порога кричал: «Ну что, по рюмочке?..» После «по рюмочке» он переодевался в… Это ужас, в чем он ходил на даче.

В дачном виде Андрей Петрович был как кукла на руке кукольника: сверху кукла, а внизу рука кукольника, сверху одно, а внизу другое. На нем оставалась рубашка с галстуком, а внизу были синие затрапезные шаровары, которые в народе называли «треники коленками назад»… А ботинки, ботинки… Ольга Алексеевна говорила девочкам: «Пусик так расслабляется», а ему, смеясь: «Ты низом припадаешь к своим корням», — снизу Смирнов припадал к деревенским корням, а сверху оставался первым секретарем.

В сарае у Андрея Петровича был верстак, там он копошился до вечера, вечером опять по рюмочке и, подробно обсудив, что он будет делать завтра по хозяйству и какие передачи они завтра вместе посмотрят, — спать. Таким всегда был их первый выходной день на даче, а с самого утра он начинал смотреть сердито, мимо нее… К обеду он уже всегда был на работе.

В этот раз все было как обычно, с небольшими отступлениями. Андрей Петрович переоделся в любимые синие штаны, но белую рубашку с галстуком поменял на дачную, клетчатую, и на удивленный взгляд Ольги Алексеевны хмыкнул: «Чего это мне в галстуке на даче?..» И — внезапно охрипшим голосом: «Оля?..» Ольга Алексеевна смущенно потупилась — ну что ты, Андрюша, прямо сейчас?.. Это было частью игры — по особенной внимательности к ней, пристальности взгляда она прекрасно знала, что прямо сейчас.

Был еще один обычай в их распорядке: если они были одни, без девочек, обязательно была любовь.

Поездка на дачу вдвоем была любовным свиданием. Любовь на даче была всегда особенная, с привкусом недозволенности: Андрей Петрович бросался к Ольге Алексеевне сразу же, не дожидаясь ночи, как будто они не прожившие вместе много лет муж с женой, а любовники. Днем, одни в доме посреди сосен, ему можно вскрикнуть громко, не опасаясь, что девочки услышат, ей — еще разнообразней, чем дома, притвориться. Ольга Алексеевна была большая мастерица притвориться, ее притворство было особого рода: не оргазм разыграть, а наоборот — разыграть недотрогу, с начала до конца пройти весь приятный ему цикл — смутиться его яростным желанием, его силой, нехотя уступить, как будто он вынудил ее уступить, и лишь затем разделить его жар. И послевкусием этой любви на даче всегда была особенная нежность друг к другу: у него благодарность за яркое переживание, у нее — за то, что рык его только что звучал в пустом доме, что ему так с ней хорошо.

В этот раз к привычному предвкушению любви добавлялось особенно яркое, нетерпеливое желание обоих — давно уже ничего не было, две недели, для других не срок, но для них удивительно долго. Их влечение друг к другу шло пунктиром сквозь повседневную жизнь, и за всю жизнь так надолго прервалось лишь однажды — когда она пришла из роддома с близнецами. И через две недели он не выдержал, стесняясь своего нетерпеливого эгоизма, ждал знака и дождался, и… ну, как-то осторожно, согласно обстоятельствам, было. Еще раз — когда Алена обгорела, а больше никогда.

И сейчас все было, как должно было быть: он подошел к ней с выражением, которое всегда предшествовало любви, — напора и застенчивости, как будто он смущается силы своего желания, как будто она сейчас откажет ему, холодно скривит губы — ты что?! Такая игра, как будто она уступает, а он ее добивается, как будто берет ее в первый раз. Ничего не вышло.