Читать книгу "Глядя на солнце - Джулиан Барнс"

Джин положила колпачок, прежде чем он вырвался из-под контроля. Уж конечно, для одного дня этого вполне достаточно.

На перроне Паддингтонского вокзала, ожидая свой поезд, Джин обнаружила громоздкий выкрашенный зеленой краской аппарат с большим циферблатом. Только вместо цифр, означавших часы, были буквы алфавита. Вы поворачивали стрелку и за пенни получали право напечатать пятнадцать букв на узенькой металлической полоске. Дощечка с оббитой эмалью предлагала вам таким способом отправить весточку другу. Джин не знала, какую весточку отправить и кому. Ей не хватало уверенности даже для жалости к себе, ее просто томило неизбывное одиночество. Она старательно передвигала стрелку от буквы к букве, нажимала на ручку и напечатала ДЖИН, а потом СЕРДЖЕНТ. У нее осталось еще три буквы. Папа, хотя он, наверно, счел бы такую трату денег верхом легкомысленности, пожелал бы, чтобы она получила за свои деньги сполна. Фамилия, звание, номер — такой ведь порядок? Звания у Джин не было, и номера тоже. Немножко подумав, она напечатала три XXX — три поцелуя, вытащила свою металлическую полоску и спрятала ее в сумочку.

Джин смутно решила, что в последний год с Томми Проссером что-то случилось — что-то определенное и узнаваемое. До этого он был смелым пилотом «Харрикейна», а теперь он был отстраненным от полетов, угрюмым и испуганным. От нее требовалось найти источник этого страха, позволить ему заговорить о каком-то жутком, калечащем испытании, через которое ему пришлось пройти, и он пойдет на поправку. В такой мере принцип психоанализа был Джин понятен.

Как-то днем она сидела на кухне с банкой «Силво» и строем вилок. Проссер говорил мягче обычного. Говорил он о 1940 годе так, словно о Монсе или Ипре — как о чем-то давнем, никак его прямо не коснувшемся.

— Мой первый вылет был чистый мюзик-холл. Над Северным морем мне повстречалась парочка «Мессеров». Складывалось все не очень чтобы, а потому я ушел за облако, покрутился и повернул назад на базу. На полной скорости. А когда нужна скорость, пикируешь, вот что. Ну, и вдруг — пулеметы. Значит, кто-то из «Мессеров» спикировал за мной. Ну, я ручку от себя быстрее молнии и проделал большую петлю. Все вокруг осмотрел, но ничего не увидел. Значит, ушел от него.

Ну, опять носом вниз и на базу. Все быстрее и быстрее. И тут, догадайся что? Опять пулеметы. Тяну ручку назад, и бац — ни единой очереди. Лезу вверх, высматриваю облако, и тут до меня доходит. Я же в пике наверняка сжимал ручку все крепче да крепче. А кнопка-то на конце ручки, вот что. И значит, очереди-то пускал я сам и напугал себя до чертиков. Крутился в небе как последний дурак.

Джин улыбнулась.

— А когда вернулись, вы им рассказали?

— Нет. Для начала нет. Только когда кто-то признался в штуке почище. Ну а тогда они решили, что я заливаю.

— А люди всегда признаются, если что-то не так?

— Нет уж.

— И в чем вы не признавались?

— В чем мы не признавались? Да как обычно. Что боялись. Боялись подвести ребят. Думали, что не вернемся. Учти, если кто-то думает, что не вернется, это всегда видно. Сидишь, ждешь вылета и замечаешь, что кто-то вдруг стал таким вежливым. То есть по-настоящему вежливым, ни с того ни с сего. И тут до тебя доходит, что уже пару дней он такой — всегда передает сахарницу, говорит тихо, никого не задирает. И он все время думает, что назад не вернется. И хочет запомниться хорошим парнем. И конечно, сам не замечает, понятия не имеет.

— А с вами бывало?

— Мне-то откуда знать? Сам же ведь не знаешь, как себя ведешь. А может, я делал еще что-нибудь. Побрякивал монетами в кармане или еще там что-то.

— И вам не позволяли признаваться, что вы боитесь?

— Само собой. Последнее дело. Даже если знаешь, что ребята видят, что с тобой творится.

— Можно, я спрошу?

— Ты ведь уже спрашиваешь, верно? — Проссер улыбнулся ей, словно говоря: «Да, сегодня у меня настроение получше». Джин опустила глаза. Словно ее поймали на том, что она брякает монетами в кармане. — Валяй, спрашивай.

— Ну, я вот думаю, как это — чувствовать смелость.

— Чувствовать смелость? — Такого вопроса Проссер не ожидал. — А зачем тебе это знать?

— Ну, интересно. То есть если, конечно…

— Да нет… это… просто трудно объяснить. То есть бывает по-разному. Сделаешь что-то обычное, а ребята решают, что ты показал смелость; или же думаешь, что показал себя неплохо, а они ни словом не упомянут.

— Так кто же решает, что такое быть смелым? Они или ты?

— Не знаю. Наверно, отчасти ты сам, а они, когда дело доходит до дела, ну и так далее. Просто так на это вообще не смотришь, ясно?

— Ну, вы скромничаете. — Джин же видела ленточки на форме Проссера Солнце-Всходит. Их ведь просто так не дают.

— Да нет же. Вовсе нет. Я хочу сказать, ты же наперед не решаешь: «Ну, сейчас я буду смелым» — и после не откидываешься на спинку и не думаешь: «Черт, что смело было, то смело».

— Но вы же должны принимать какое-то решение. Если увидите, что кому-то приходится плохо, и говорите: «Сейчас я ему помогу».

— Нет. Говоришь что-то куда непечатнее. А потом действуешь. Это ведь не то, что принимать решения на гражданке. Это же кто кого, и ты задействован. Иногда ситуация пояснее, и у тебя есть время подумать, но думаешь ты так, как тебя учили думать в таких обстоятельствах, и иногда все немножко как в тумане, будто тебе свистнули, но чаще это кто кого, вот так.

— А!

— Разочарована? Извини. У других может быть и не так. Но я не могу сказать тебе, что такое быть смелым. В руки ведь не возьмешь рассмотреть поближе. Когда так, ты этого не чувствуешь. Вроде и не волнуешься, и голова кругом не идет, и вообще. Ну, может, чувствуешь чуть побольше, будто знаешь, что делаешь, но это предел. И говорить про это невозможно. Будто этого и нет вовсе. — Проссер словно начал разгорячаться. — Ведь это же неразумно, так? Разумно — до того перетрусить, что штаны свалятся. Вот это разумная реакция.

— А это другое? То есть испугаться — это словно бы иметь что-то?

— А! Страх. Да, это совсем другое. — Он успокоился словно так же быстро, как разгорячился. — Совсем другое. Ты хочешь и про это узнать?

— Да, пожалуйста. — Джин внезапно осознала, насколько разговор с Проссером был другим, чем разговор с Майклом. В чем-то более трудным, но…

— Во-первых, ты знаешь, что именно он заставляет тебя делать, пока ты это делаешь.

— А что он заставляет вас делать?

— Да все. Сначала не так уж много. Чуть дольше смотришься в зеркало. Летишь чуть выше или чуть ниже, чем нужно. Заботишься о безопасности. Выходишь из боя чуть раньше, чем прежде. Раз-другой огрызнешься в столовой. Находишь больше неполадок в самолете, чем прежде. Мелочи, из-за которых возвращаешься на базу раньше или нарушаешь строй. А потом наступает время, когда ты начинаешь замечать за собой все это. Наверно, потому, что замечаешь, как это замечают другие люди. Возвращаешься, механики, как всегда, тут же проверяют, стреляли пулеметы или нет, а ты еще и из кабины вылезти не успел. И если пару раз подряд стрельба не велась, тебе кажется, что они что-то бормочут. И всегда тебе чудится одно и то же слово. ТРУС. Трус. И ты думаешь: я не позволю, чтоб они обзывали меня трусом, и, глядишь, ты отрываешься от своего звена, забираешься в облако и даешь очередь за очередью. И если продолжать, расстреляешь весь боекомплект, и остается только вернуться на базу. И, приземлившись, показываешь своим механикам большой палец, и говоришь им, что почти наверное вмазал «Хейнкелю» — он сильно дымил, и хотя ты не видел, как он падал, но уверен, что они, если и дотянули до Германии, то на своих двоих — и они кричат тебе «ура», и ты сам уже наполовину поверил, и задумываешься, сказать про это на опросе или не сказать, и тогда понимаешь, что не сказать нельзя; вот ты нахвастал перед своими механиками, а разведке не доложил, и вдруг кто-нибудь узнает? Ну и докладываешь, и оглянуться не успеешь, как уже сбил весь чертов Люфтваффе, который прятался в облаках, где ты расстрелял свой боекомплект.