Читать книгу "Ужин - Герман Кох"

Беседуя с безработной актрисой, она бросила на меня взгляд, полный отчаяния. На вечеринках в Голландии этот взгляд означал: «Пожалуйста, пойдем домой». Но здесь пойти домой мы не могли, обреченные участвовать в этом фарсе до самого конца. Завтра. Завтра мы уедем. Сейчас ее взгляд молил об одном: «Помоги!»

Жестом я заверил свою невестку, что не сейчас, но позже обязательно с ней потанцую, и направился в сторону сырного стола. «Так смейтесь же, милорд! Так пойте же, милорд!» — заливалась Эдит Пиаф. Среди сотни голландцев с их загородными домами в Дордони, без сомнения, найдутся тупоголовые, продолжал я свой внутренний монолог. Такие, кто прячет голову в песок и упорно отказывается понимать, что они здесь нежелательные чужестранцы. Которые вопреки всему будут продолжать настаивать на том, что выбитые стекла, поджоги, избитые и попавшие под колеса соотечественники — дело рук «деградировавшего меньшинства». Может, этих болванов стоит спустить с неба на землю более жесткими методами?

Я вспомнил «Соломенных псов» и «Избавление» — фильмы, которые неизменно ассоциируются у меня с деревенской жизнью. Здесь же, в Дордони, на холме, где мой брат с женой устроили для себя «французский рай», кадры из этих лент всплывали в сознании особенно ярко. В «Соломенных псах» местные жители сначала мелко пакостничают, а потом переходят к страшной мести приезжим, полагающим, что обрели покой в симпатичном домике в шотландской деревушке. В «Избавлении» сельские ребята из Джорджии портят четверым городским приятелям идиллическую прогулку по реке, не останавливаясь перед изнасилованиями и убийствами.

Прежде чем обратиться, актриса оглядела меня с ног до головы. «Ваша жена сказала мне, что вы нас завтра покидаете». Ее голос звучал фальшиво и слащаво, подобно заменителю сахара в низкокалорийной кока-коле или конфете для диабетиков, от которой, по утверждению на фантике, невозможно поправиться. Я перевел взгляд на Клэр, внимательно изучающую звездное небо над головой. «Да еще и ради Испании».

Я вспомнил одну из своих любимых сцен из «Соломенных псов». Как бы зазвучал этот фальшивый голос, если бы ее обладательницу затащили в сарай двое пьяных французских работяг? Пьяных в стельку, которым что женщина, что развалины дома — все одно. Помнила бы она еще свою роль в тот момент, когда рабочие задали бы этой руине капремонт? Вернулся бы к ней ее голос, начни они обдирать ее по частям?

Вдруг в другом конце сада, не в темном углу у кустов, где хореограф лапал одного из писателей, а ближе к дому, возле тропинки, ведущей к проселочной дороге, поднялся шум.

Их было человек пять. Французы, это я определил сразу, хотя и не скажу наверняка, по каким признакам: скорее всего, по одежде, в которой было что-то деревенское, но не квазинебрежное и неряшливое, как у голландцев, играющих здесь во Францию. У одного из мужчин за плечом висело охотничье ружье.

Может, дети действительно попросили разрешения слинять с вечеринки, чтобы прошвырнуться по деревне, как продолжал утверждать на следующее утро Мишел. Во всяком случае, в последние несколько часов они не попадались мне на глаза. Дочь Сержа Валери почти весь вечер провела у телевизора на кухне, после чего пришла пожелать нам спокойной ночи и поцеловала в обе щеки своего дядю Паула.

И вот Мишел с поникшей головой оказался зажат между двумя французами; черные волосы, отпущенные им в это лето до плеч, закрывали лицо; один из французов схватил его за предплечье. Сына Сержа, Рика, тоже держали, хоть и не так крепко, словно он уже не представлял опасности.

Вообще-то удерживать приходилось в основном Бо, усыновленного мальчугана из Буркина-Фасо, благодаря программе поддержки школы с гофрированной крышей и стараниям его новых родителей оказавшегося — с промежуточной остановкой в Голландии — среди голландцев в Дордони. Он вырывался и лягался, пока двое других французов не заломили ему руки за спину и наконец не повалили на землю, лицом в траву на лужайке моего брата.

«Месье, месье! — послышался голос Сержа, размашистым шагом приближавшегося к группе мужчин. Он уже прилично принял на грудь, и ровная походка явно давалась ему с трудом. — Месье! Что происходит?»

13

К тому времени, когда я вернулся из туалета, горячее еще не подали. Зато на столе красовалась новая бутылка вина.

Антураж туалета тоже был тщательно продуман: по-видимому, тут задались вопросом об истинном смысле слова «ватерклозет». Потому что всюду журчала вода, не только в стальном подвесном писсуаре во всю стену, но и по обрамленным в гранитные рамы зеркалам в человеческий рост. Все это по идее должно было вписываться в некую концепцию, вместе с черными фартуками официанток, их тугими хвостами, лампочкой ар-деко над пюпитром, экологически чистым мясом и полосатым костюмом метрдотеля, суть которой, правда, не очень понятна. Так бывает с некоторыми дизайнерскими очками, ничего не добавляющими к личности их владельца, но привлекающими внимание исключительно к себе: мы — очки, не смейте об этом забывать!

Вообще-то особой нужды у меня не было, просто хотелось на какое-то время отлучиться из-за стола, скрыться от этого пустословия про кино и отпуск, но стоило мне пристроиться около нержавеющего писсуара с журчащей водой под аккомпанемент тихой фортепьянной музыки, как я тут же почувствовал сильный позыв.

В тот же миг я услышал, как дверь отворилась и в уборную кто-то вошел. Я не из тех, у кого в присутствии посторонних вдруг пропадает всякое желание мочиться, однако у меня этот процесс ощутимо затормаживается. Я проклинал себя, что стоял перед открытым писсуаром, а не в закрытой кабине с унитазом.

Посетитель откашлялся и принялся напевать мелодию, в которой секундой позже я узнал песню «Killing me softly».

«Killing me softly with his song…»… черт побери… как же зовут исполнительницу?.. Ага, вспомнил — Роберта Флэк! Я молил Бога, чтобы посетитель занял отдельную кабинку, но краем глаза заметил, что он примостился перед стеной в метре от меня. И тут же до меня донесся ясный и чистый звук мощной струи, льющейся на журчащую по стене писсуара воду.

То была струя чрезвычайно уверенная, струя, свидетельствующая о несокрушимом здоровье ее обладателя, который в детстве, скорее всего, побеждал в соревнованиях на дальность, достреливая аж до другой стороны канавы.

Я повернулся — это был бородач, сидевший за соседним столиком со своей чересчур молодой спутницей. В тот же самый момент бородач посмотрел на меня. Мы кивнули друг другу, как полагается, если стоишь перед писсуаром в метре друг от друга. Губы бородача скривились в усмешке. Торжествующей усмешке, подумал я, типичной для человека с мощной струей, усмешке превосходства над людьми, испытывающими затруднения, справляя малую нужду.

Ведь мощная струя всегда считалась признаком мужественности, не так ли? Дающей преимущественное право при выборе женщины? И наоборот, вялое капанье указывает на то, что там внизу что-то явно засорилось. В самом деле, не оказалось бы само продолжение человеческого рода под угрозой, если бы женщины не руководствовались в своем выборе здоровым плеском мощной струи?