Читать книгу "Вор с палитрой Мондриана - Лоуренс Блок"

— Ладно, кончайте эту комедию. Верните кота, и забудем все это. Иначе…

А что иначе? Будь я неладен, если знал, чем собираюсь им пригрозить. Но Кэролайн не дала мне возможности подумать. Сжала мою руку и жалобно простонала:

— Берни…

— Мы убьем кошку, — сказала женщина, и голос ее звучал громче, и в нем отчетливо появился акцент. По звучанию — нечто среднее между рекламой венских спагетти mit Schlang и голосом того парня из фильмов про Вторую мировую, который напоминал, что у вас остались в Германии родственники.

— Послушайте, успокойтесь, ради Бога! — сказал я им обеим. — К чему все эти разговоры о насилии…

— Если вы не заплатите выкуп…

— Но ни у одного из нас нет таких денег! Вам, должно быть, это известно. Скажите толком, что вам от нас нужно?

В трубке настала пауза.

— Скажите вашей подруге, пусть идет домой.

— Простите?

— Пусть посмотрит в почтовом ящике.

— Хорошо. Я иду с ней.

— Нет.

— Нет?

— Оставайтесь где вы есть. Вам будут звонить.

— Но…

В трубке послышался щелчок, а затем — гудки. Я сидел и тупо смотрел на нее несколько секунд, потом повесил. И спросил Кэролайн, слышала ли она наш разговор.

— Пару слов, какие-то обрывки, — ответила она. — Та самая личность, с которой я говорила ночью. Ну, во всяком случае, думаю, что она. Тот же акцент.

— Она вдруг отключилась. Наверно, забыла, что голос должен звучать угрожающе, а потом спохватилась. Или же она всегда ведет себя так, когда волнуется. Но мне не нравится, что они хотят разлучить нас. Она требует, чтоб ты вернулась к себе и сидела дома, и мне это тоже не нравится.

— Почему?

— А кто их знает, что они еще могут выкинуть?

— Все равно придется идти. В одиннадцать мне должны привезти какого-то шнауцера. Черт, а времени осталось совсем немного! Не могу же я принимать шнауцеров в таком виде и с такой головой! Слава Богу еще, что шнауцер карликовый. Не представляю, как бы я справилась с гигантским шнауцером в такой день.

— По дороге заскочи домой. Если успеваешь, конечно.

— Успеваю. В любом случае надо покормить Юби. А тебе не кажется…

— Что?

— Что они и его тоже забрали? Может, именно поэтому они хотят, чтоб я вернулась домой?

— Нет, они сказали, чтоб ты заглянула в почтовый ящик.

— О, Господи!.. — протянула она.

И ушла, а я занялся коллекцией Эпплинга. Наверное, то был верх цинизма — заниматься марками в то время, как жизнь Арчи висит на волоске, но в данный момент от меня мало что зависело, к тому же необходимо было как можно быстрее превратить марки Эпплинга в не подлежащие идентификации. Я сидел за кухонным столом под яркой лампой, вооружившись специальным пинцетом, стопкой конвертов с пластиковыми окошечками, а также шотландским каталогом, и перекладывал марки по сериям в эти конверты, делая на каждом соответствующие пометки. Цены пока не надписывал. Это будет совсем другая операция, и с ней вполне можно и подождать.

Я как раз трудился над Георгом V высокого номинала из Тринидада и Тобаго, как вдруг зазвонил телефон.

— Что это за лапша насчет почтового ящика? — спросила Кэролайн. — Там ничего нет, кроме счета за междугородние переговоры.

— Как Юби?

— Юби в порядке. Правда, выглядит несколько потерянным и одиноким, просто сердечко, наверно, разрывается у бедняги, но в остальном все нормально. Ну что, эта нацистка перезвонила?

— Пока нет. Может, она имела в виду почтовый ящик у тебя в салоне?

— Но никакого ящика там нет. Просто щель в двери.

— Ну тогда, может, она тебе телеграмму пришлет. Ладно, ступай в свою контору стричь салюки, а там видно будет.

— Никакой это не салюки, а шнауцер, и я знаю, что будет дальше. От меня будет вонять мокрой псиной. Позвонишь мне, когда будут новости, о'кей, Берн?

— О'кей, — ответил я, и минут через пятнадцать телефон зазвонил снова.

На этот раз то была таинственная незнакомка. Никакого акцента, никаких недомолвок. Она говорила, а я слушал и, когда она закончила, сидел с минуту, и думал, и чесал в затылке, и снова думал. А потом отложил марки Эпплинга и набрал номер Кэролайн.

И вот теперь мы с ней находились в небольшом зале на втором этаже галереи. Мы до последней буквы исполнили все указания моей анонимной собеседницы и в данный момент стояли перед картиной, которая казалась мне страшно знакомой.

Небольшая бронзовая прямоугольная табличка, прикрепленная рядом на стене, содержала следующую информацию: «Пит Мондриан. 1872–1944. „Композиция в цвете“, 1942. Холст, масло; 86 х 94 см. Дар мистера и миссис Маклендон Барлоу».

Я записал размеры в блокнот. На тот случай, если вы не зациклены на метрической системе измерений, не так уж трудно было подсчитать, что по нашим нормальным понятиям размеры эти приближались где-то к 35 х 39 дюймов, причем в высоту полотно было больше, чем в ширину. Фон белый, местами с сероватым оттенком — то ли от времени, то ли по задумке художника. Полотно пересекали черные линии, деля его на квадраты и прямоугольники, несколько из них были окрашены в основные цвета спектра. Там было два красных пятна, два синих и узенькая полоска желтого.

Я подошел поближе, но Кэролайн придержала меня за рукав.

— Не надо, — сказала она. — Отсюда она в лучшем ракурсе.

— Просто я хотел посмотреть поближе.

— Там, у двери, охранник, — сказала она, — и он не спускает с нас глаз. Здесь вообще полным-полно охранников. Нет, это полное безумие, Берн.

— Пока мы просто смотрим картины.

— И этим и ограничимся, потому как это невозможно. Увести из этой галереи картину еще сложней, чем провести сюда ребенка.

— Расслабься, — посоветовал я ей. — Мы просто любуемся живописью, не более того.

Здание, в котором мы находились, равно как и картина, висевшая перед нами на стене, некогда принадлежали частному лицу. Много лет тому назад здесь размещалась манхэттенская резиденция Джейкоба Хьюлетта, горнорудного и транспортного магната, вышедшего из самых низов и достигшего небывалого преуспеяния в начале нынешнего столетия. Он завещал свой «Мюррей-Хилл», резиденцию, стоящую на углу Мэдисон и Тридцать восьмой, городу, но при условии, что в этих стенах будет размещаться музей изящных искусств под контролем и управлением специально созданного фонда, основанного тем же Хьюлеттом с этой целью. Основу собрания составляли предметы искусства из его частной коллекции, а живописные полотна покупались и продавались на протяжении долгих лет. Тот факт, что фонд не облагался налогами, поощрял разного рода дарителей и меценатов. В частности, и эта картина Мондриана была передана музею в дар неким мистером Барлоу.