Читать книгу "Грезы и тени - Александр Валентинович Амфитеатров"

Сквозь пѣсни юга — звуки рая —

Иныя пѣсни слышны мнѣ:

Ихъ пѣла женщина другая

Тамъ, въ этой дикой сторонѣ.

О, сколько въ нихъ тоски и муки —

Что въ чашу яду налито…

Не позабытъ мнѣ эти звуки,

Не промѣнять ихъ ни на что!..

Полночь, подсказанная появленіемъ Большой Медвѣдицы надъ предгорьемъ Казбека, развела насъ по саклямъ. Я ночевалъ y Димитри… Не спалось. Душно было и вонюче. Отъ храпа добраго десятка обитателей этого тѣснаго пріюта, можно было сойти съ ума… Я выбрался изъ сакли и до разсвѣта просидѣлъ на крышѣ сакли, начинавшейся ярусомъ ниже, почти отъ самаго нашего порога, выжидая, когда позолотятся гребни убѣгающихъ вдаль отъ Сіона хребтовъ. Верхушка Сіона стала розовая… Утро пришло въ горы. Оселъ гдѣ-то далеко, въ ущельи, привѣтствовалъ новорожденный день оглушительнымъ крикомъ…

Часомъ позже, я — освѣженный послѣ безсонной ночи и вчерашней пирушки мискою мацони (кислое молоко) — уже бодро шагалъ въ Коби. Солнце пекло, кузнечики трещали. Вѣтеръ изъ ущелій дулъ порывистый, но теплый: точно неуклюжая ласка слишкомъ сильнаго человѣка. Впереди грозно хмурились подъ шапками сизыхъ тучъ горы Цихэ, какъ зовутъ ихъ грузины: башни-горы Главнаго хребта… Весело и хорошо становилось. Въ душу просился восторгъ, умъ охватывало очарованіе пустыни — то настроеніе, какимъ полонъ былъ поэтъ-странникъ, когда хотѣлось ему благословить отъ полноты сердечной:

И одинокую тропинку,

По коей нищій я бреду,

И въ полѣ каждую былинку,

И въ небѣ каждую звѣзду!..

КОНОКРАДЫ

Тифлисскій дилижансъ заночевалъ въ Пасанаурѣ, вмѣсто Млетъ, — и мы, пассажиры, всѣ были рады радехоньки, потому что вотъ уже ровно часъ, какъ на встрѣчу намъ, вдоль по ущелью Арагвы, дулъ рѣзкій, леденящій кровь въ жилахъ, вѣтеръ, a сама Арагва металась и клокотала вдвое сильнѣе обыкновеннаго. Это значило, что въ Чертовой долинѣ свирѣпствуетъ буря, a на Гудаурѣ, пожалуй, даже и буря снѣжная. Вѣдь Гудауръ на переходѣ отъ осени къ зимѣ становится настоящимъ престоломъ Борея съ бѣлыми власами и съ сѣдою бородой. Отъ Гудаура къ Млетамъ падаетъ отвѣсный спускъ. Человѣку, чтобы сойти по этому отвѣсу, надо сдѣлать, если онъ смѣлый и привычный къ горной ходьбѣ путникъ, девять верстъ; на лошадяхъ-же, по шоссе, — двадцать двѣ версты крутыми зигзагами и перебѣгами. Но Борею съ бѣлыми власами до людскихъ путей и тропъ нѣтъ дѣла и, когда онъ машетъ своимъ косматымъ рукавомъ на Гудаурѣ, - внизу, въ Млетахъ, y подножія его престола, обывателямъ житья нѣтъ… A Пасануаръ все-таки отъ этого ледяного безобразника подальше — на цѣлыя восемнадцать верстъ, что въ горномъ климатѣ не шутка.

Въ душной общей комнатѣ почтовой пасанаурской станціи усталость и жилое тепло, послѣ дорожнаго холода, скоро сморили сномъ всѣхъ пассажировъ. Не спали только я да мой сосѣдъ по имперіалу дилижанса, отецъ Мелетій — діаконъ изъ какой-то Терской станицы, возвращавшійся домой изъ Тифлиса, куда ѣздилъ по церковнымъ дѣламъ. Это былъ человѣкъ огромнаго роста, широкоплечій, осанистый, солидный и степенный. Родомъ онъ былъ изъ терскихъ-же казаковъ, велъ y себя въ станицѣ большое хозяйство, край свой зналъ превосходно и по дорогѣ разсказалъ мнѣ много любопытнаго. Я лежалъ на жесткомъ станціонномъ диванѣ навзничь, слѣдя за путешествіями таракановъ по бѣлому потолку. Діаконъ тяжелыми шагами разгуливалъ по комнатѣ, то и дѣло заглядывая въ темныя окна, — въ холодную ночь, смѣшавшую въ своемъ грозномъ гулѣ вой и стоны вѣтра съ грохотомъ и плачемъ Арагвы.

— Ну, погодка, — обратился Мелетій ко мнѣ, замѣтивъ, что я лежу съ открытыми глазами. — Какъ подумаю, что, пожалуй, и за горами — тамъ, y насъ въ степи — пурга ходитъ, такъ, вѣрите-ли, сердце и упадетъ… Вотъ даже спать не могу. Притомился, a сонъ не беретъ.

— A что, собственно, васъ тревожитъ?

— Да ужъ больно воровская ночь. Обѣ руки злодѣю распутываетъ: бери, что плохо положено, — небось, никто не увидитъ! Въ нашей сторонѣ — проснешься послѣ этакой ночки, такъ, къ конямъ-то пока дойдешь, трясешься, какъ въ лихорадкѣ: цѣлы аль нѣтъ?

— Уводятъ?

— И не говорите. Эта наша оголтѣлая татарва — самый что ни есть вредный народъ по лошадиной части. Деньги, вещь какую-нибудь золотую или брильянтовую — не стянетъ, a коня, баранту, да вотъ еще оружіе, если хорошее, y родного отца уволочетъ, не пожалѣетъ… Меня, бѣсовы дѣти, два раза дочиста разоряли. И вѣдь какъ, бестіи, — Господи, прости мое согрѣшеніе, — свое дѣло ловко налаживаютъ! Цѣлая наука y нихъ. Шайками ходятъ и все это мошенство свое точно на гусляхъ, по струнамъ, разыгрываютъ.

И онъ подробно разсказалъ мнѣ, какъ былъ обокраденъ самъ и какъ вообще въ Терскихъ и Кубанскихъ станицахъ попадаютъ подчасъ въ руки лихихъ людей добрые казацкіе кони.

* * *

— Представьте себѣ, что вы зажиточный станичникъ. Въ степи y васъ гуляетъ порядочная отара овецъ, a во дворѣ стоитъ пять-шесть добрыхъ коней, и рабочихъ, и подъ верхъ, и въ разъѣздъ. Особенно дорогъ вамъ какой-нибудь «Гнѣдой» или «Сѣрый», — вы привели его изъ Ставрополя; онъ ваша гордость: вся станица завидуетъ вашему коню и хвалитъ его. Хвалятъ и заѣзжіе кабардинцы, но отъ ихъ похвалъ васъ бросаетъ и въ жаръ, и въ холодъ. Не то, чтобы вы боялись, что коня сглазятъ, — сглазить могутъ и свои, — но вамъ все-таки дѣлается какъ-то не по себѣ, и, возвратясь домой, вы говорите своему брату, сыну, работнику:

— За Сѣрымъ въ оба глаза смотри… Его Мехмедъ Рыжій облюбовалъ, — онъ спуска не дастъ.

Проходитъ нѣсколько дней. Вы забыли и думать о Мехмедѣ, тѣмъ болѣе, что вашего Сѣраго успѣли послѣ того похвалить и Магома Косой, и Абдулка съ Сердитой Балки, и еще добрая дюжина удальцовъ, обычаями и свычаями своими ничуть не уступающихъ Мехмеду. Въ одинъ вечеръ вы съ тревогой смотрите на выползающія изъ-за степного горизонта тучи. Вѣтеръ ихъ несетъ прямо на станицу, и вѣтеръ сильный: если-бы подъ такимъ вѣтромъ въ ближней за станицею балкѣ изъ пушекъ стрѣляли, то въ станицѣ ничего не слыхать было-бы, a весь звукъ пошелъ-бы къ горамъ, хоть до нихъ десятка два верстъ, a то и больше, до станицы-же и двухъ не будетъ. Накрапываетъ дождь. Вы креститесь, качаете головой и за ужиномъ говорите сыну:

— Ты, Степанъ, поди лягъ нынче во дворѣ, подъ навѣсъ. Больно неладная ночь. Да Сѣраго-то навѣщай.

Въ другое время Степанъ заворчалъ-бы на васъ за такое рѣшеніе, но теперь видитъ, что резонъ на вашей сторонѣ, говоритъ: «ладно!» и, вмѣстѣ съ работникомъ,