Читать книгу "Товарищ Сталин, вы большой ученый… - Юз Алешковский"

И крутилась с калеками в танго,

Так как вальса нам не потянуть.

Очень жалко мне нашу сестрицу —

Не за то, что по пьянке дала, —

В воскресенье в районной больнице

От сыпного она померла.

Царствие небесное

Ей за все чудесное.

2012

Прощальный романс-танго

Надюше Митрошиной – сердечно

Она отмучилась, а я освободилася,

Сижу в гимназии с распущенной косой,

Рыдаю, как дитя,

                         от горьких Божьих милостей,

По лужам скорбных дней брожу босой.

Над клумбою горят созвездья георгинов,

Плывут на юг народы птиц и журавлей,

А в сердце сироты вновь бросила рябина

Кровавых ягод гроздь – на свете нет красней.

Мне снился гимназист —

                                     печальный старец юный, —

Рвалась я в монастырь,

                                              но он воскликнул «нет!»

И твердо спел куплет,

И это был дуэт

С его родной гитарой семиструнной —

Про черный в кобуре

Семизарядный пистолет.

О ландыши весны! О лета жизни жимолость!

О ваши благородия осенние грибы!

Спасибо, Господи, за каждую из милостей…

За горечь сладкую…

Прости, что тихо плачу…

Спасибо, Господи, – я, так или иначе,

Спасибо говорю за сей удар судьбы.

Над клумбою горят созвездья георгинов,

Плывут на юг народы птиц и журавлей,

А в сердце сироты вновь бросила рябина

Кровавых ягод гроздь – на свете нет красней.

Сентябрь 2013

Бог проявляется в деталях

Послесловие

Воспринимать родителя объектом филологических штудий не приходило мне в голову, покуда он не предложил написать послесловие для его поэтической книжки. Казалось бы, современный читатель имеет дело с архаичным материалом – энциклопедией советской жизни. Но материал для писателя – не самоцель, а повод обнаружить свое место в мире как минимум; максимум – создать собственную систему координат.

Помимо неожиданности и парадоксальности, которые выгодно отличают настоящее от пошлого, помимо жизнерадостности, далеко не всегда сопутствующей искусству, в нем должен действовать и сформулированный Шкловским метод остранения, который проявляет старое в новом свете. Пожалуйста: среди прочего, взгляд на мир глазами советского слепого, китайского поэта или правой ноги товарища Сталина, оппозиционные взгляды которой противоположны взглядам левой.

Сочинительство – протокол общения с Богом. Автор может находить Его хоть в самом себе (образцы клинического нарциссизма в изобилии поставляют и графоманы, и мастера слова), но у писателя религиозного, которым отец стихийно является, Бог выступает в банальном амплуа истины в последней инстанции.

Зато в кафкианских инстанциях предлагаемых его героям обстоятельств место Бога занимают идеи: эйдосы, обернувшиеся трескучими лозунгами советского земного рая (в генетически модифицированном изводе ими соблазняют и сегодня). Путь человечества от великого до смешного – от Бога до его замещения пародией на разум – оказался долог и кровав; отцу досталась роль его бытописателя.

Метафизика советской власти непостижима без погружения в быт, о который разбилась даже любовная лодка ее главного поэта. Советская власть – «Титаник» и айсберг одновременно; энтелехия революции, которая убивает своих детей, как Тарас Бульба, – тем, чем она их породила. Ее диалектика – диалектика дефицита – в сочетании нехватки свободы с избытком мнимой духовности.

Пустую мысль отец однажды определил как колесо без привода. Это и есть то самое Красное колесо, которое прошлось по костям русского народа, – колесо, от которого отцу посчастливилось уйти, как Колобку. Черты этого Колобка-трикстера свойственны почти всем его героическим персонажам.

Прием остранения возвращает нас к поэтическим текстам отца. Что общего в их героях – от эпического старого большевика, воспевающего товарища Сталина как бога, до лирического китайского поэта Юз Фу? Они – певцы деталей, будь то щепки из-под топора грузинского лесоруба или ветхая корзина из ивовых прутьев, в которой китайский Овидий находит посланья римского, простите, столичного друга.

Бог проявляется в деталях, когда они свидетельствуют о Нем. Оскверненное подобие Божьего образа может очиститься только Словом, и вернувшись в Него. Это – принцип герметической оптики: то, что внизу, помогает рассмотреть то, что вверху:

Вселенная и в лужах, и в болотцах

заглядывалась на саму себя,

по-моему, выискивая сходство

планетки нашей с капелькой дождя.

Таким же образом из увиденного на этапе окурочка вырастает целая история: выражаясь тюремным языком, ро́ман, в котором есть всё – и герой, и характер, и сюжет, и антагонист, и любовь, и даже библейская аллюзия. Так ужас и абсурд советской власти обнаруживаются в трагедии сталинской семьи, которую запускает маленькая Светлана, нечаянно оторвав фальшивые усы у двойника своего папы:

Горько плакал ребенок,

прижавшись к груди оборотня,

и несчастнее их

больше не было в мире людей.

Не отец и не друг, не учитель,

не Ленин сегодня

на коленках молил:

«Не губите жену и детей!»

В лагере отец написал «Песню свободы»: подходящий слоган и точный камертон его жизни и сочинений. Основа его метафизики представлена в романе «Рука» антагонизмом Души и Разума Возмущенного: «Мы, я убежден, произошли от обезьяны, а главное: идей нет никаких у Души. Как же можешь ты, вскричал я однажды, без идей? Опять заплакала Душа. Мне, говорит, просто нравится жить. Мне совсем не нужны идеи. А цели, спрашиваю строго, у тебя есть? Или тебе и цели не нужны? Нет, говорит, не нужны. Жизнь сама есть идея и цель».

Душа – олицетворение Свободы, Разум – тюрьмы, которая в разных ипостасях присутствует в жизнях едва ли не всех его героев: ею может выступать и номенклатурная квартира, в которой сталинский палач Мехлис осужден смотреть по телевизору собственные похороны. Душа – епархия Бога, Разум – дьявола.

Игры Разума и приводят к трагедии, в которой, как сказал Бродский, гибнет не герой, а хор. Лирический герой отцовских песен – солист этого хора, маленький человек. Его глазами мы видим абсурдный мир советской власти, выстроенный возмущенным разумом и лишенный здравого смысла (или не видим – как в «Песне слепого», которому объективная реальность по-ленински дана лишь в ощущениях).

Историю из романа «Кенгуру» о лагерном митинге в защиту друзей СССР, томящихся в застенках капитала, и забитом вохровцами