Читать книгу "Куколка - Джон Фаулз"

— Как быть, ежели меня потянут в койку?

— Исполнять любое их желанье.

— Охота мне иль нет?

— Повторяю: их воля — моя воля. Что, у Клейборн вы тоже привередничали, словно высокородная леди?

Повисает тишина. Мистер Бартоломью разглядывает понурившуюся девушку. Сейчас в лице его нет циничного сарказма и былой жестокости, оно светится удивительным покоем и терпением. Молодой джентльмен выглядит уже не предтечей скинхедов, но буддийским монахом, невероятно уравновешенным и сдержанным, глубоко погруженным в себя и свои деяния. Лишь во взгляде его мелькает непредсказуемый огонек полнейшего довольства, сродни тому, что на миг возник в глазах Дика, запалившего бумаги. Проходит не менее минуты, прежде чем мистер Бартоломью нарушает молчание:

— Подойдите к окну, Фанни.

Девушка поднимает голову — теперь ясно, отчего молчала она. Глаза ее вновь мокры от слез, тихих слез женщины, понимающей, что у нее нет выбора. В те времена человека редко воспринимали иначе как по наружности, да и сам он видел себя лишь тем, кем его сделали обстоятельства и рок. Тот мир, в котором людские судьбы были намертво зафиксированы, нам показался бы отвратительно незыблемым и тоталитарным по сути, тогда как нашу жизнь его затурканные обитатели сочли бы невероятно изменчивой, подвижной, по-мидасовски богатой свободной волей (хотя нашей нехватке абсолютов и социальной стабильности лучше не завидовать, а сочувствовать), где всем анархично, если не безумно, движут себялюбие и личный интерес. В слезах Фанни нет бессильного гнева, как решило бы современное самосознание, но есть тупая животная тоска, ибо жизнь обязывает сносить унижение, неотъемлемое от нее, как грязь от зимних дорог или младенческая смертность от деторождения (в тот вполне обычный месяц в Англии было зарегистрировано две тысячи семьсот десять смертей, около половины которых пришлось на детей моложе пяти лет). Нам даже не вообразить ту строго регламентированную жизнь, в которой не стоило ждать сострадания, свидетельством чему было бесстрастное лицо мистера Бартоломью.

— Делайте что сказано, — тихо повторяет он.

Поерзав, Фанни вскакивает и подходит к окну.

— Откройте ставень и выгляньте наружу. — Сидя в кресле спиной к окну, мистер Бартоломью лишь прислушивается к скрипу рамы. — Видите ли вы Спасителя на небесном троне подле Отца Его?

— Известно, нет, сэр, — оглядывается Фанни.

— А что там?

— Ничего. Тьма.

— Что во тьме?

Фанни бросает взгляд за окно.

— Только звезды. Небо чистое.

— Самые яркие мерцают?

Девушка снова выглядывает.

— Да, сэр.

— Отчего?

— Не знаю, сэр.

— Так я вам скажу. Они дрожат от смеха, ибо потешаются над вами от вашего рожденья и до самой кончины. Для них вы и весь ваш мир всего лишь цветная тень. Им все равно, верите вы в Христа иль нет. Грешница вы иль святая, потаскуха иль герцогиня. Им все едино, мужчина вы иль женщина, молоды иль стары. Им нет дела, что вам уготовано: рай иль ад, добро иль зло, муки иль блаженство. Вы рождены им на потеху, для коей куплены и мною. Под их светом вы всего лишь тварь, глухонемая, как Дик, и слепая, как сама Судьба. Они в грош не ставят вашу будущность, а ваше нынешнее прозябанье воспринимают как забавное зрелище, каким с высокого холма выглядит кровавая битва. Для них вы ничто, Фанни… Сказать, почему они тебя презирают?

Девушка молчит.

— Потому что не видят ответного презренья.

Фанни вглядывается в силуэт у камина.

— Как можно презирать звезды, сэр?

— А как ты выказываешь презренье человеку?

Девушка медлит с ответом.

— Отворачиваюсь, смеюсь над его желаньем.

— А ежели, скажем, сей человек — судья, кто несправедливо приговорил тебя к плетям и заточил в колодки?

— Стану доказывать свою невиновность.

— Но коль он не слышит?

Девушка молчит.

— Тогда придется тебе сидеть в колодках.

— Да, сэр.

— Разве сие правосудье?

— Нет.

— А теперь вообрази, что осудил тебя не судья, но ты сама и колодки твои не из дерева и железа, а из слепоты и глупости твоей. Что тогда?

— Невдомек мне, сэр, чего вам надобно.

Мистер Бартоломью подходит к камину.

— Гораздо большего, чем ты, Фанни.

— Чего?

— Довольно. Ступай к себе и спи, пока не разбудят.

Помешкав, девушка идет к двери, но возле скамейки задерживается, искоса глядя на молодого джентльмена:

— Скажите же, что вам угодно, милорд?

Ответом ей лишь взмах руки, указующей на дверь. Мистер Бартоломью поворачивается спиной, извещая о безоговорочном окончании аудиенции. Напоследок Фанни бросает еще один взгляд и, сделав никем не замеченный книксен, выходит из комнаты.

В тишине молодой джентльмен смотрит на умирающий огонь. Наконец переводит взгляд на скамейку, а затем отходит к окну и выглядывает наружу, будто сам хочет убедиться, что там одни лишь сияющие в небе звезды. Лицо его непроницаемо, но через миг с ним происходит еще одна парадоксальная метаморфоза: мужественные черты его размягчает та же кротость, что за все время одностороннего разговора читалась в лице девушки. Далее мистер Бартоломью тихо затворяет ставень и, расстегивая длинный жилет, шагает к кровати, где падает на колени и утыкается головой в ее край, словно человек, молящий о незаслуженном прощении, или малыш, ищущий спасения в маминой юбке.

Историческая хроника, 1736 {165}

Апрель[1]

Выдержка из письма от 14 февраля 1735-6 из Саванны (в Джорджии)

Мы прибыли сюда пятого дня сего месяца; за это время здесь стало несравненно лучше: имеется около 200 домов в регулярной застройке, некоторые сдаются по 30 фунтов стерлингов за год. Г-н Оглторп {165}, несмотря на крайне дождливую погоду, на следующий же день отправился осматривать прилегающие поселения, в которых есть несколько городков, организованных на английский манер, — а именно Берзез, Тандербол, Фортаргайл, Уэстбрук и т. д., — все в процветающем состоянии, какого не достигала еще ни одна колония за столь короткое время. Хотя путь наш был долог и отягчен многочисленными бурями, мы прибыли, не потеряв ни единой души ни с одного из наших кораблей, коих числом было шесть, и каждый весьма велик. Г-н Оглторп во время плавания проявлял неустанную заботу о вверенных его попечению душах и телах. В величайшее изумление меня повергли умеренность и скудость его жизни, ведь хотя разнообразных яств у нас в избытке, он к ним почти не притрагивается, а ходит по лесам и в дождь и в ведро, как какой-нибудь индеец. Он настолько покорил всех своей добродетелью, что у меня нет слов, чтобы описать уважение, которым он здесь пользуется. Завтра он проедет на 80 миль в глубь страны, где ему предстоит основать город, рядом с которым, на реке Алтамахе, будет для обороны возведен форт с четырьмя бастионами. Здешние земли богаты рыбой, прекрасными фруктами и дичью.