Читать книгу "Фантазии женщины средних лет - Анатолий Тосс"

Я сама почувствовала, что это бессчетное повторение закружило меня, и тело налилось упругостью, требуя сил. Но их не было, я только хотела раздвинуть ноги, но, когда попыталась, оказалось, что он уже между ними, и мне было совершенно все равно, когда и как это произошло, я только шла бедрами ему навстречу и искала, и знала, что найду.

– Люблю, люблю, люблю… – повторяла я, как будто в этих словах и заключался весь смысл, вся суть нашего существования, и отчаянное, безотчетное повторение это вошло в такт с движениями, и я пронзительно сжималась, когда он входил, раздвигая меня, но тут же освобождал, оставляя пустоту внутри, только лишь для того, чтобы сразу войти снова. Так продолжалось много раз, и слова мои уже больше не были ни словами, ни причитанием, ни ворожбой, они стали лишь частью одной многослойной паутины, окутывающей меня своей липкой вязью, и я вдруг резко пришла в сознание, когда поняла, что уже очень близко, опасно близко. Это испугало меня, хрупкая паутина прорвалась сразу в нескольких местах, я увидела свет и вскрикнула в испуге:

– Подожди, подожди, – и он, понимая меня, остановился, и раскаченная глыба тоже остановилась моим неистовым усилием, прямо над обрывом.

– Подожди, – повторила я, и, когда он немного отстранился, я скользнула под ним и освободилась. Куда девалась его, недопускающая движений тяжесть, как легко я ушла от ее пригвождающей власти?

Я села на кровать, я знала, что он еще не оправился от изумления, от первой растерянности, но ведь он сам научил меня этому извращенному терпению, не ведая, что я запомню и однажды накажу. Мне по-прежнему безумно хотелось его, это было мукой, вот так зажать себя, но мука эта была не острая, а тягучая, сладостная, выжимающая соки, так что они сочились, прозрачные, наружу, как патока, тяжелые и обильные, и освобождали от тяжести.

– Я хочу нарисовать тебя, – сказала я, вставая и убирая волосы со лба. – Вот такого, хотящего, неудовлетворенного.

Он улыбнулся, как большой, самодовольный кот, который, играясь с мышкой, ненароком приручил ее.

– Я никогда не рисовала тебя такого. У тебя сейчас бешеное, дикое и в то же время беззащитное лицо. А глаза… – я не знала, что сказать о глазах. – Я хочу попробовать.

Он лениво, но довольно усмехнулся:

– Тебя лицо интересует?

– Только лицо, – пообещала я.

– Ладно. Но ты не одеваешься.

– Конечно, нет. – Я даже удивилась, что он это сказал. – Ты странный, в этом же вся идея.

– Идея? Какая идея? – Это он подсмеивался, но я сделала вид, что не замечаю.

– Рисовать и одновременно умирать от тебя. Именно это он и хотел услышать, я знала.

Стив смотрел на меня, не отрываясь, а потом сказал с улыбкой:

– Возможно, все великие портреты были именно так написаны.

– Ты думаешь, мы с тобой не первые это придумали?

Я достала из шкафа папку, набор карандашей и уголь, я еще не решила, чем буду рисовать, и села на стул рядом с кроватью. Мне было неловко голой не потому, что он так въедался в меня глазами, просто голое тело стало непривычно неуклюжим, в основном из-за холодящей мокроты, захватывающей ноги; скользкость эта напоминала мне, что я все же что-то недобрала, что-то упустила.

– Ты думаешь, Модильяни тоже рисовал, занимаясь любовью? – спросила я.

В последнее время я была влюблена в портреты Модильяни.

– Почему бы и нет. Ты же знаешь, что его натурщицы становились в основном его любовницами. Он ведь был красавчиком.

– Почему я не Модильяни? – спросила я, не без глупой зависти. – Знаешь, если бы он не выдумал свои портреты, Их бы выдумала я.

– Ничего, ты у нас тоже красавчик, – успокоил меня Стив.

– У кого это у нас? – Я уже начала рисовать, и только это имело значение, но я все же спросила, так, для определенности.

– У меня, – поправился Стив.

Он полулежал, полусидел на подушках, но я не хотела изображать никакой опоры, только тело, повисшее в воздухе. Руки его были заложены за голову, и меня немного смущали волосы под мышками, они отвлекали, я почему-то волновалась от их вида и попросила:

– Опусти правую руку. – Он послушался, но кисть руки легла не совсем так, как мне хотелось, и я поправила его:

– Нет, не так, положи ее на ногу.

– Ты же лицо рисуешь. При чем тут нога?

– Ничего, ничего, – успокоила я его. – Так получается выразительней.

Он опять усмехнулся:

– Давай решим сначала, что ты называешь лицом?

Я на самом деле рисовала портрет. Главное, было поймать мгновенное выражение глаз, кажется, чуть расширенных сейчас и источающих что-то неуловимое. Но что именно, я не могла распознать, оно ускользало, и я не могла определить его не только словами, но и движением руки. У меня не получались не только глаза, но и овал лица, и я знала, что все дело в тенях, мне надо по-другому распределить свет и тени. Я морщилась от почти физической натуги, до боли кусая губу, я пыталась ухватиться взглядом, хоть за что-нибудь ухватиться, но не получалось.

Я отложила карандаш и поменяла лист. Я сидела перед Стивом, одна нога на другой, согнувшись, стремясь проникнуть в самый рисунок. Грудь моя едва не касалась листа, и это мешало, я вздрагивала, выпрямляясь, и снова смотрела на Стива, стараясь все же поймать то неуловимое, что я упускаю. «Как ветерок, – подумала я, – как поймать ветерок, на мгновение, взглядом, а потом я смогу перенести его на бумагу, у меня достаточно техники». И я снова разделяла лицо Стива на части, я просто разбирала его по кускам.

– Подожди, – попросила я, – мне надо сесть поближе. Я придвинула к нему стул и теперь смотрела на Стива Почти в упор. Он был терпеливый, отличная натура, почти не двигался, только поедал меня глазами, как я поедала его.

– Раздвинь ноги, – попросил он и только на секунду перевел взгляд на мое лицо.

Я покачала головой.

– Нет, – сказала я твердо.

– Раздвинь ноги.

В его голосе уже не было просьбы, и я послушалась и сняла одну ногу с другой и отвела немного, хотя мне стало неудобно держать папку. Он опустил глаза от моего лица вниз к ногам, пытаясь проникнуть в их скрытую глубину, и именно в эту секунду мне все же удалось поймать мгновенное движение его взгляда. Я не успела понять то, что рука зафиксировала первой, сознание лишь потом догнало руку.

Нет, это даже не сами глаза, это неестественно большие зрачки заполнили всю изломанную площадь глаза, запрудили ее и своей черной тяжестью изгнали из нее прозрачность, и та боязливо отступила, отстраняясь, не желая перемешиваться. «Как черное нефтяное пятно, расползающееся по поверхности воды, – подумала я, – убивающее и свет, и прозрачность, так и это безумное пятно неестественно расширенного зрачка».

Но любые сравнения сейчас не имели значения, важно было лишь то, что я увидела и поймала, и пальцы уже отгораживали, отделяли цвета одно от другого, и тени сами знали куда падать, вернее, рука знала, и тени падали. Я начала строить композицию, на листе оставалось место только для шеи, и мне стало обидно, что лист не смог растянуться и принять в себя всю длину тела. Мне требовалось еще минут десять, но я знала, что Стиву не скучно, моя нагота и моя увлеченность нравились ему, я видела это, когда вскидывала глаза, на мгновение отрываясь от листа.