Читать книгу "Рождественский пес - Даниэль Глаттауэр"

Катрин следовало бы ответить: «Мама, мы с ним только вчера познакомились», но она не хотела наносить матери еще один рождественский удар ниже пояса, поэтому сказала:

— Похоже на то. Поэтому мы и хотим сегодня быть вдвоем.

Мать заплакала в телефон — от огорчения, что Катрин не придет к ним в сочельник, и от радости по поводу предстоящей свадьбы, о которой Шульмайстер-Хофмайстеры уже даже не мечтали.

Катрин ни с кем не знакомилась, причем намеренно. Она как раз переживала очень продуктивную стадию: торжественно сублимировала свое одиночество, превращая его в своеобразное вегетарианское пиршество, растянувшееся на недели и месяцы. При этом она себя великолепно чувствовала. Названия своих последних трех мужских кушаний (чтобы не сказать искушений) она уже забыла. (Во всяком случае, никто не мог бы доказать ей обратное.) Вечерами она сидела дома и читала эзотерическую литературу, с каждой минутой все больше приближавшую ее к ней самой. Добравшись до себя, она смотрела телевизор и рано ложилась спать, чтобы на следующий день быть в форме для вечерней эзотерики, телевидения и раннего отхода ко сну. Время от времени она звонила своим бедным, запутавшимся в межличностных отношениях подругам и советовала им как-нибудь при случае заглянуть внутрь себя и прислушаться к себе. Но подруги, как правило, ничего особенного в себе не слышали. И телефонные разговоры становились все реже.

Первой кульминационной точкой этой плодотворной стадии должен был стать сочельник. Катрин впервые в жизни купила и нарядила елку, украсив ее алыми деревянными яблоками и свечами. Она испекла печенье, приготовила жареную рыбу и салат с майонезом. Она пребывала в таком непривычном состоянии счастья, единства и согласия с самой собой, что даже заключила перемирие со своим смертельным врагом Бингом Кросби[9]и сунула в магнитолу диск с его песнями. (Ни один мужчина на свете не мог бы причинить ей большего зла, чем Кросби, который с завидной пунктуальностью каждый год приходил мучить ее в дуэте с матерью, радостно подвывавшей из любви к дочери и от тоски по несуществующему зятю.)

Праздничный ужин показался ей на редкость вкусным. Горящие свечи на елке в сочетании с «White Christmas»[10]были великолепны. В конце концов Катрин открыла мини-бутылку шампанского, чокнулась с собой и выпила за Рождество, за этот «праздник жизни» вдвоем с собой, за день рождения вдвоем с собой и за себя вообще. Она бы еще с удовольствием сфотографировала себя, но это было довольно сложно с технической точки зрения. После первого глотка шампанского она посмотрела на себя в зеркало и увидела, что уголки ее губ весело подняты кверху. Она действительно чертовски хорошо себя чувствовала. Это было самое прекрасное Рождество в ее жизни. Ей не просто вполне хватало себя самой — ее самой было даже больше чем достаточно. Ей никто не был нужен. Она испытывала чувство гордости за себя.

После второго глотка она опять оказалась перед зеркалом: уголки губ были по-прежнему подняты. Это ее немного смутило. После третьего глотка она долго стояла перед зеркалом, пытаясь опустить уголки губ хоть на миллиметр. У нее ничего не получалось. При всем желании. Она была для этого слишком счастлива.

Сделав еще один глоток, она вынула из магнитолы диск с Бингом Кросби и разломала его на четыре части. Потом, в течение десяти секунд содрав с елки все украшения, она бросилась в спальню, рухнула на кровать и поднялась с нее только через час, когда на подушке не осталось ни одного сухого места. После этого она еще раз подошла к зеркалу. Наконец-то: уголки губ были опущены вниз. Так хреново, как в эту минуту, ей не было еще никогда в жизни.

Она почувствовала, что ей нужно немедленно покинуть квартиру. Каждый предмет в ней казался ей лживым и фальшивым, весь этот рождественский сценарий был сплошным лицемерием. В поиске подходящего наркотика-заменителя для мании отчаяния, вдруг схватившей ее за горло, она позвонила родителям и сказала как можно невозмутимее, что все-таки ненадолго к ним заглянет.

— Золотце, вы придете вдвоем? — взволнованно спросила мать.

— Нет, ему уже пора спать, — раздраженно ответила Катрин.

— А он совершеннолетний? — спросила мать (было девять часов вечера).

У родителей ее ждали именинный пирог с двадцатью пятью свечами и подарки: аудиоплеер для мини-дисков, три книги по эзотерике, которые ей хотелось иметь во время только что завершившейся стадии сублимации одиночества, и лилово-белые кроссовки, которые она согласилась бы надеть только под пыткой. Родители были счастливы, что дочь все же пришла в сочельник домой, где ей и полагалось быть в это время. Катрин пять раз тайком ревела, закрывшись в туалете. Так что глаза ее были перманентно мокрыми, а ответы — сухими. К концу празднования сочельника родители уже не строили себе иллюзий относительно скорого замужества дочери.

Три года спустя Катрин все еще оставалась незамужней женщиной. За спиной у нее были два отпразднованных вместе с родителями (и в связи с ее семейным статусом скорее печально-утомительные) сочельника/дня рождения, и она решила еще раз попытаться в одиночку стать двадцать четвертого декабря на год старше. Родителям она сообщила, что у нее ветрянка и что врач строго-настрого запретил ей покидать постель или принимать гостей.

Катрин виртуально влюбилась. Его звали Клеменс. Пару недель назад он вошел в ее мейл-бокс из чата. От всех ее предыдущих мужчин Клеменса отличало то, что ему от нее ничего не было нужно, а ей ничего не нужно было ему давать. Кроме мейлов. Клеменс был совершенно ненавязчив. Он не появлялся визуально. Он только писал.

Его тексты не отличались особой оригинальностью. Обычно он просто рассказывал, чем в данный момент занимается. А поскольку «в данный момент» он обычно писал, то писал, о чем думает. Это выглядело приблизительно так: «Я сижу перед компьютером и думаю, что тебе написать». Катрин считала, что это очень мило. Сама она никогда не рассказывала, что делает в данный момент. Вернее, это не совсем так: например, отвечая на его сообщение, она спросила: «И что ты при этом думаешь?» Потому что именно этот вопрос и занимал ее в данный момент.

Диалог с Клеменсом напоминал викторину: Клеменс должен был отгадать, кто она. Он с трогательным усердием пытался составить себе некое представление о ней. Катрин выдавала ему информацию скудными порциями, в виде маленьких подсказок. Она не могла рассказать ему о себе все. Во-первых, игра сразу же закончилась бы и им пришлось бы расстаться или начать все сначала, уже всерьез; то есть им, скорее всего, пришлось бы назначать друг другу встречу. Во-вторых, Катрин в то время была весьма далека от того, чтобы все знать о себе самой. Если бы она знала все о себе, она не сидела бы за компьютером и не играла бы с незнакомым типом, о котором ей ничего не было известно, кроме возраста (тридцать пять), в эту растянувшуюся на недели игру в испорченный телефон. Она и не хотела знать о себе все. Гораздо интереснее было читать о себе опусы мужчины, который ее не знал. Ей и самой была интересна та Катрин, которую она еще не знала. Поэтому они оба открывали ее для себя, причем совершенно безобидным образом. Во всяком случае, так им казалось вначале.