Читать книгу "Дневник Гуантанамо - Мохаммед ульд Слахи"

Я осознал, что задаю слишком много вопросов, она даже не должна была отвечать про время, как я потом узнал.

Я увидел томик Корана, лежащий на бутылках воды, и понял, что не один находился в тюрьме, которая была совсем не похожа на отель.

Как выяснилось, меня доставили не в ту камеру. Вдруг я заметил ноги заключенного, чьего лица не видел из-за черного мешка. Как я вскоре узнаю, черные мешки надевались на голову всех заключенных, чтобы их нельзя было опознать. Если честно, я не хотел видеть его лицо: вдруг ему было больно или он страдал. Ненавижу смотреть, как люди страдают, это сводит меня с ума. Я никогда не забуду, как вопили в Иордании бедные заключенные, которых пытали. Я помню, как закрывал уши руками, чтобы заглушить их крики, но неважно, как сильно я пытался, я все равно слышал, что они страдали. Это было ужасно, намного ужаснее, чем сами пытки.

Женщина-охранник у моей двери остановила сопровождающих и организовала мой перевод в другую камеру. Это была точно такая же камера, только с облицованной стеной. В камере была полупустая бутылка с водой. Название было написано на русском языке. Тогда я пожалел, что не знал русского. Я сказал себе: «Американская база на Филиппинах? Бутылки с водой из России? Соединенным Штатам не нужны поставки из России, к тому же географически это не имеет никакого смысла. Где я? Может, в бывшей республике СССР вроде Таджикистана? Все, что я знаю, так это то, что я ничего не знаю!»

В камере не было ничего для справления естественных нужд. Умывание для молитвы было невозможно, да и запрещено. Невозможно было определить Киблу, направление к Мекке. Заключенный в камере напротив был душевнобольной. Он кричал на каком-то незнакомом мне языке. Позднее я узнал, что он из талибских лидеров.

Позже в тот же день, 20 июля 2002 года, охранники забрали меня для очередной полицейской рутины — взять отпечатки пальцев, измерить рост, вес и так далее. Мне предложили девушку-переводчика. Было очевидно, что арабский не был ее родным языком. Она объяснила мне правила: никаких разговоров, никаких громких молитв и еще несколько запретов в том же духе. Охранник спросил, хочу ли я воспользоваться уборной. Я подумал, что он подразумевает место, где можно принять душ. «Да», — сказал я. Оказалось, уборной они называли бочку, наполненную человеческими отходами. Самая отвратительная уборная из всех, что я когда-либо видел. Охранники должны были следить за теми, кто пользуется уборной. Я не мог есть местную еду, еда в Иордании была намного лучше, чем те холодные сухие пайки, которые давали в Баграме. Поэтому мне не нужно было пользоваться уборной. Чтобы справить нужду, я использовал пустые бутылки у себя в камере. Ситуация с гигиеной была далеко не идеальной, иногда бутылка наполнялась, и я продолжал на пол, проверяя, не дошла ли моча до двери.

Следующие несколько ночей в изоляции меня охранял очень веселый мужчина, который пытался обратить меня в христианство. Мне было очень приятно общаться с ним, хотя мой английский был на базовом уровне. Мой собеседник был молод, энергичен и очень религиозен. Он любил Буша («истинного религиозного лидера», по его словам) и ненавидел Билла Клинтона («неверного»). Он любил доллар и ненавидел евро. При себе он всегда имел Библию и по возможности читал мне истории, в основном из Старого Завета. Я бы не понял ни одной из них, если бы не читал Библию несколько раз на арабском, не говоря уже о том, что истории из Библии мало отличаются от историй в Коране. В иорданской тюрьме я попросил дать мне Библию, в чем мне не отказали, поэтому я мог хорошо изучить ее. Это помогло мне понять западные общества, хоть многие из них и заявляют, что не подвержены влиянию религиозных текстов.

Я не пытался спорить с ним, потому что был счастлив иметь собеседника. И он, и я были убеждены, что религиозные тексты, в том числе и Коран, должно быть, имеют одни и те же корни. Как выяснилось, знания этого солдата о его религии были весьма поверхностными. Несмотря ни на что, я был рад, что он охранял меня. Он давал мне больше времени на пользование уборной и даже отворачивался, когда я пользовался бочкой.

Я спросил его о своем положении. «Ты не преступник, потому что преступников они помещают в другой части тюрьмы», — сказал он, показывая рукой в сторону. Я подумал о тех «преступниках» и представил группу молодых мусульман, которым сейчас очень тяжело. Мне стало не по себе. Позже меня переведут к этим «преступникам», и я стану «преступником первостепенной важности». Мне было стыдно, когда этот же охранник увидел меня позже с «преступниками» после того, как сказал, что меня освободят не позже, чем через три дня. Он вел себя нормально, но не так свободно говорил со мной о религии, потому что с нами было много его коллег. Другие заключенные сказали, что этот охранник был добрым по отношению и к ним тоже.

На вторую или третью ночь агент по имени Уильям в одиночку забрал меня из камеры и потащил в допросную, где уже сидела девушка — переводчик с арабского. Уильям был американцем японского происхождения, работал с ЦРУ, как потом расскажет мне его коллега. Он специализировался на жестоком обращении с заключенными, которые считались важными, но недостаточно ценными для секретных тюрем ЦРУ. Он точно подходил для своего дела. Он был из тех, кто не против заняться грязной работой. Заключенные в Баграме называли его Уильям-палач: ходили слухи, что он пытал даже невиновных людей, которых правительство уже освободило[5].

Уильяму не нужно было надевать на меня наручники, ведь я был в них 24 часа в сутки. Я спал, ел, пользовался уборной, будучи с ног до головы закованным. Он открыл папку и с помощью переводчицы с арабского начал допрос. Он задавал мне общие вопросы о жизни и моем прошлом. Когда он спросил: «На каких языках ты разговариваешь?», то не поверил мне. Он смеялся вместе с переводчицей:

— Что? Ты говоришь на немецком? Подожди, сейчас проверим.

Вдруг в допросную вошел высокий белокожий мужчина в шортах. Он представился как Майкл, произнеся имя по-немецки — МиШаЭль. Ошибиться было невозможно, он точно был главным. Он быстро осмотрел комнату и что-то сказал своим коллегам. Пока я пытался разобрать их слова, он молниеносно переключился на другой язык.

— Sprichst du Deutsch?[6] — произнес он.

— Jawohl[7], — ответил я. Майкл говорил не на чистом немецком, но его немецкий был на достойном уровне, особенно учитывая, что он родился и прожил всю жизнь в Соединенных Штатах. Позже он рассказал мне, что учил немецкий как иностранный, чтобы продвинуться по карьерной лестнице в ЦРУ и стать ближе к своим немецким корням. Он подтвердил своему коллеге, что мой немецкий был «лучше, чем его».