Читать книгу "Влюбленные - Сандра Браун"

Перестав ходить, Доусон опустился на кровать и внимательно посмотрел на нее.

— Это было в мае, в конце. Взвод почти в полном составе ушел на задание и долго не возвращался. Командование ничего мне не сообщало, но я этого и не ждал. Задание было секретным, но по некоторым признакам я догадывался — произошло серьезное ЧП. Впоследствии я узнал, что не ошибся: в районе, где велись активные боевые действия, разбился американский вертолет. Пилоты выжили, хотя и были ранены. Немедленная эвакуация по воздуху была невозможна из-за действий мобильных групп террористов, вооруженных, кстати, американскими же переносными зенитными комплексами.

Неподалеку от места крушения вертолета была афганская деревня — несколько глинобитных хижин, прилепившихся прямо к скале и больше похожих на пещеры, чем на дома. Местные жители… Как правило, они придерживаются своих собственных племенных и религиозных традиций и почти отрезаны от внешнего мира. Кто и с кем воюет на их земле, им известно, но не более того. Как бы там ни было, наших пилотов они подобрали, оказали им первую помощь и приютили у себя. Когда об этом стало известно, командование приняло решение отправить взвод для охраны пилотов и местных жителей. Наши парни должны были занять оборону и продержаться столько времени, сколько потребуется, чтобы спланировать и осуществить спасательную операцию.

Но афганские мятежники-талибы узнали о крушении вертолета и успели первыми добраться до деревни. Они устроили пилотам показательную многочасовую казнь, а потом начали убивать жителей деревни за то, что те осмелились дать убежище нашим раненым.

На протяжении нескольких дней взвод, выдвинувшийся на плато у подножия горы, пытался выбить мятежников из деревни, но они упорно оборонялись, укрывшись в домах-пещерах. На открытое место они выходили только затем, чтобы казнить очередного афганского крестьянина, а наши парни ничего не могли поделать — только наблюдать за расправой и бессильно проклинать фанатиков. Талибы убивали жителей деревни по одному, изредка — по двое-трое. Некоторым повезло — их просто расстреляли, но для большинства смерть оказалась мучительной. Дольше всех мучили стариков, женщин, детей… — Доусон зажмурился. — То, что с ними делали, — это было что-то невообразимое! В конце концов наши парни все же получили поддержку авиации и пошли на штурм, но даже в этом случае это было нелегким делом. Им приходилось атаковать противника, который находился выше по склону горы и к тому же за укрытием, так как авиационные ракеты часто не могли пробить прочную скальную породу. Несколько мятежников-талибов они все же уничтожили, однако многие ушли тайными ходами. Но прежде чем обратиться в бегство, они успели убить всех, кто еще оставался в живых.

Доусон снова замолчал. Низко опустив голову, он упорно изучал узоры на ковре у себя под ногами. Потом он снова заговорил:

— На этот раз возвращение на базу было далеко не радостным. Взвод понес тяжелые потери — шестеро было убиты, десятеро тяжело ранены, и их на вертолете доставили в госпиталь в Баграме. Один из раненых скончался по дороге. Те, кто остался в строю, тяжело переживали поражение, и в блиндажах, где ночевал личный состав, царили уныние и подавленность. Никто не смеялся, не шутил, не резался в карты. Разговоры стихли — солдаты старались обращаться друг к другу только по службе и почти не смотрели друг другу в глаза. Там, на плато у деревни, каждый из них заглянул в уродливое лицо войны, и это изменило их навсегда. Подвиги, победы, выполненные задания — все было забыто или отошло на задний план. Их личный опыт обогатился трагическими переживаниями, которые не каждому по плечу.

Именно об этом я собирался писать. Что происходит с солдатом, когда война перестает быть достойным мужчины занятием и превращается в обыкновенное убийство, в резню? Когда исчезают доблесть, благородство и слава и остаются только кровь, смерть, страдания ни в чем не повинных людей. Ты скажешь — это тема не новая, об этом когда-то много писали, но мне казалось — я смогу осветить проблему под новым углом. Для этого мне нужно было только одно — суметь разговорить моих друзей, заставить их откровенно рассказать о своих переживаниях. И я преуспел, — добавил он, все так же глядя в пол у себя под ногами. — Несколько парней решились поделиться со мной пережитым. От них-то я и узнал, что мятежники использовали жителей деревни в качестве живого щита. Нашим парням, оказавшимся под обстрелом, приходилось стрелять в ответ, но их пули то и дело попадали в стариков, детей, беременных женщин и совсем крошечных младенцев, которых мятежники выгнали на открытое пространство перед своими позициями. И примириться с этим им было невероятно трудно, почти невозможно.

Доусон в очередной раз замолчал и молчал так долго, что Амелия уже решила, что он закончил свой рассказ. Оказалось, однако, что он только-только подошел к самому главному.

— Одним из тех, у кого я рассчитывал взять интервью, был капрал Хокинс — симпатичный, улыбчивый парень с крошечного ранчо в Северной Дакоте. Несмотря на то что Хокинс вырос в глуши, он был на удивление сметлив и обладал задатками прирожденного лидера. Сослуживцы его любили, он тоже дружил со многими. За все время службы на «точке» он не получил ни царапины, хотя регулярно участвовал в самых опасных боевых выходах. После боя у деревни он утешал тех, кто совсем пал духом, и сам писал письма родителям погибших, в которых прославлял мужество и доблесть павших товарищей.

Однажды утром, когда после завтрака я возвращался в свой блиндаж, Хокинс окликнул меня. Он сидел на гребне небольшого каменистого холма рядом с лагерем. Солнце только что встало над горами, оно било ему в спину, так что я различал только силуэт. Мне даже пришлось прикрыть глаза ладонью, чтобы разглядеть, кто меня зовет. Видя, что я остановился в недоумении, Хокинс еще раз махнул рукой и крикнул, чтобы я поднимался к нему — мол, он хочет дать мне интервью, о котором я давно просил. Я стал подниматься к нему, но склон холма был довольно крутым и к тому же усыпан щебнем и галькой, которые выскальзывали у меня из-под ног. Мне было трудно. Раннее утро, а я уже задыхался от жары, а местами даже опускался на четвереньки, потому что иначе наверх было не взобраться — и все равно я то и дело оступался и съезжал вниз. Хокинс смеялся и кричал, чтобы я поторопился, иначе он передумает… — Доусон исподлобья взглянул на Амелию и снова уставился на узор ковра. — Наконец я добрался до вершины. Пот заливал мне лицо, глаза щипало, болели изрезанные о камни руки и колени. Солнце по-прежнему слепило меня, и я снова прикрыл глаза от света, чтобы различить фигуру Хокинса.

«Так ты хотел взять у меня интервью, Доусон?» — спросил он и улыбнулся мне своей простой, по-домашнему мягкой улыбкой.

«За этим я и поднялся сюда», — отвечал я. Я тоже широко улыбался, но моя улыбка выглядела, должно быть, совершенно по-идиотски. Пот по-прежнему стекал по моему лицу, попадал в глаза, а я все шарил по карманам, ища карандаш и блокнот, поскольку свой ноутбук я оставил в блиндаже, а Хокинс не дал мне возможности за ним сбегать.

«Писа́ть ничего не нужно», — сказал он мне… а потом достал пистолет и выстрелил себе в рот.

Упираясь локтями в колени, Доусон всем корпусом наклонился вперед и с силой надавил большими пальцами на глазные яблоки. Губы его изогнулись в горькой усмешке, когда он сказал: