Читать книгу "Князь Рус - Юрий Никитин"

Рус стиснул челюсти. Неделю назад был поединок. То-толазутчики с тревогой говорят, что в граде иудеев дни и ночи дымят кузни, оттудаохапками выносят копья, мечи, боевые топоры! Перевес склоняется на их сторону,если уже не склонился.

– Все равно не понимаю, – сказал он настороженно.

– Даже в наш кровавый век, – сказал Соломон, –путь силы – путь гибели. Погибли все народы, кто гордился мощью. После нихприходили другие… и тоже погибали. И новые, и новые… И так много раз.

– Так то они!

– Погибнем и мы. Все возвращается на круги своя.

Рус покачал головой:

– Я вас не понимаю. Вы – единственный народ набелом свете, который отказывается от побед?

Соломон в затруднении развел руками:

– Как тебе объяснить, отважный… Мы такой же странный народ,как и вы, только по-другому. Для нас это не победы. Это не победы… для нас. Этоте победы, за которыми наступает гибель. А мы заглядываем не только взавтрашний день, но и в послезавтрашний.

Он клевал носом, голова опускалась все ниже. Вздрогнул,взглянул на Руса с недоумением, потом в глазах появилось виноватое выражение.Старческая рука с дряблой кожей тронула вожжи, и лошадь равнодушно тронулась сместа.

Рус долго смотрел вслед, опустив руки. Из-за спиныдоносились удары молотов по наковальням, пахло каленым железом, смолой, кипящиммаслом. Неподалеку варили деготь, удушливый дым стлался по земле, оставляя наизломанных травинках черные капельки.

Народ еще не знает о странном решении этих… нелепых иудеев,а он даже не представляет, как им скажет!

С севера задул злой ветер, не спасали даже высокиестены Нового Иерусалима. Одетые в теплое, люди грузили на подводы скарб,выгоняли на улицы скот. Русы приехали, помогали вытаскивать из подвалов сушеноемясо, солености и копчености, пригодятся в дороге, складывали на широкиеподводы тяжелые круги сыра.

Заплаканная Хева рассаживала на телеге младших братьев исестер. Хмурый Бугай умело поставил по краям колья, натянул ткань, превративубогую телегу в крытую повозку. Он же помог вынести из дома все ценное, иудеисо страхом посматривали на его огромную фигуру, когда он появлялся сразу сдвумя сундуками в руках.

– Это был хороший дом, – сказала Хева печально.

– Да, – буркнул Бугай.

– Ты останься в нем, ладно?

Бугай подумал, замедленно покачал головой:

– Нет.

– Почему?

– Не хочу.

– Зря, – сказала она еще печальнее. – Это былочень хороший дом… Здесь прошло мое детство. Мне бы хотелось, чтобы ты осталсяв нем.

Он пробурчал хмуро:

– Мне бы тоже.

– Так живи в нем!

– Нет, мне бы хотелось, чтобы ты в нем, – пояснил оннеуклюже. – Ну, ты жила чтоб… Я не смогу. Я все время будувидеть, как ты снуешь как белка, поливаешь цветы, стрекочешь песенку…

Она вздрогнула, Бугай был бледен и невесел. Глаза его сталикак у побитой собаки.

– Бог мой, – прошептала она. – Что за жизнь наземле такая страшная?

Она бросилась к нему, он распахнул руки, и они застыли так,безмолвные в своем горе. И безразличные ко всему миру, где народ суетился,таскал, где страшно и тоскливо кричал скот, где люди спасали свои тела и вещи,но не себя.

Рус сам помогал грузить вещи ребе Соломону. Тот ничего невзял в дар, и Рус сделал единственное, что смог: пусть все видят, как гордыйскифский князь, потомок Гога и Магога, чье имя вгоняет любого иудея в такойтрепет, что по всему телу вздуваются пупырышки, как пузыри в лужах послекрупного дождя, носит узлы с тряпками ихнему старому и подслеповатому ребе, ихучителю.

Вокруг были гвалт, плач, крики, вопли. Рус морщился, этотнарод не умеет переносить несчастья красиво, с достоинством.

Подъехал Бугай. Вид у богатыря был невеселый. Спрыгнул сконя, молча помог загрузить на телегу мешки с зерном. По лестнице навстречувыносили последние узлы, выводили плачущих детей.

Нелепый народ, подумал Рус со злостью. Поджилки трясутся, авсе-таки лезут на телеги, собираются в поход. От сквозняка дохнут как мухи наморозе, а туда же – переселение на север! Победить в бою – не победадля них, скоты. А дрались, надо признать, здорово. Ни один не отступил,сражались как звери, даже раненых не осталось.

Твари проклятые. Они со скифами настолько разные, что двумтаким народам…

Он перекосился от истошного визга. У дома напротивженщины рвали на себе волосы, вопили, кидались на колени перед стенамисвоей хаты, бились лбами, потом в слезах и соплях полезли на телегу, тамсплелись в клубок, обнимая друг друга, утешая, успокаивая, но от этого ревстал еще громче.

Животные, подумал он с отвращением. Никакого достоинства,никакой чести! Кто же свою слабость показывает на людях? Ревут… но все-такисобираются ехать. Трясутся от страха, но поедут. Что-то их ведет посильнеестраха, если едут. Поведет такое же могучее, как у скифов, – честь, слава,гордость…

Руки дрожали, он дважды ронял ящики, сундуки. Сердцеколотилось, как будто собиралось взорваться, тело раскачивало, в ушах шумелакровь. Но что может быть такое же могучее, как честь и слава? Подлый народ.Непонятный народ. Такой же странный народ. Не как все.

Выругавшись, он швырнул тюк с тряпками на землю. Двоечелядинцев проводили испуганно-настороженными взглядами, когда он побежал накрыльцо.

Соломон бродил по опустевшей комнате, обеими руками прижималк груди свертки бумаг. В комнате был разгром, вроде того, как если быворвались скифы на конях.

– Ребе… – выдохнул Рус.

Соломон вздрогнул, словно его разбудили от сладкого сна. Налице проступила виноватая улыбка.

– Прости… Здесь прошла вся моя жизнь. Для человека в моемвозрасте уже непросто менять жилище. Я вроде бы взял все… и все же какбудто что-то оставил очень важное!.. Там все готово? Я уже иду.

Рус загородил ему дорогу:

– Погоди. Мой волхв сказал, что зима ударит ранняя и оченьморозная. Твое племя может замерзнуть по дороге.

Соломон стоял растерянный, глаза были отсутствующие. Русзаговорил настойчивее:

– Послушай! Я не хочу гибели ни своих людей, ни твоих.Давай сделаем по-другому. Пусть твой народ остается на эту зиму в этом граде.А уже весной, когда снег сойдет и дороги подсохнут, можно будет иотправляться.

Соломон вздрогнул, в глазах появилось недоверие. Потом Русуна миг показалось, что промелькнула тень отвращения. Он без сил опустился наширокую скамью, книги все еще прижимал к груди.