Читать книгу "Моя борьба. Книга пятая. Надежды - Карл Уве Кнаусгорд"

– постоянно чуть шевелила губами, таких красивых губ я еще не видал, она сидела, выпрямив спину и положив руки на колени, с невероятным изяществом, и, когда она сказала, что играет на ударных, я пропал. Ее тоже надо принять. Гауте расхохотался и добавил, что у нее к тому же есть опыт работы на радио и кандидат она достойный. Парня с книжкой Сунде тоже берем, и прилизанного типа из Школы экономики, чтобы разбавить богему, и совершенно точно – девчонку, которая шарит в классической музыке…

Прошло еще несколько недель, штат был укомплектован, а я потихоньку освоился и больше не тревожился каждый раз, поднимаясь по лестнице на второй этаж. Наоборот, я бежал на работу с радостью. На радио у меня впервые за все мое пребывание в Бергене появился собственный круг общения, раньше все мои контакты строились через Ингве или Гунвор, а теперь нет, это было здорово, хотя и создавало свои сложности. В моей жизни началось нечто новое, вне наших с Гунвор отношений, хотя сами отношения не изменились, – мы встречались уже почти четыре года, были друг дружке лучшими друзьями, ничего не скрывали, кроме самых ужасных моих поступков, которые по-прежнему жили во мне, но не в ней, она ни о чем не подозревала и смотрела на меня как на хорошего человека. Правда, когда она заходила ко мне на радио, это было неправильно, мне делалось не по себе, словно я предаю ее одним тем, что здесь нахожусь. Я понимал, что между нами все кончено, но сказать не мог, не хотелось причинять ей боль, не хотелось разочаровать ее, не хотелось разрушить что-то в ее душе. Кроме того, наши жизни переплелись и иным образом: она стала частью нашей семьи, особенно для мамы, которая очень привязалась к Гунвор, и для Ингве, которому она очень нравилась, и для более дальних родственников, например маминых сестер и брата, а я, соответственно, стал частью семьи Гунвор. Мало того – в прошлом году она познакомилась с Ингвиль, они сдружились, и Гунвор въехала в коллективное жилье, где жила Ингвиль, в тот самый дом, где в былые времена обретался Флёгстад, в последние годы там жили в основном арендальцы, то есть друзья Ингве.

Хватит ли у меня сил разорвать все эти связи?

Нет.

Я слишком слаб.

Вот я и вел своего рода двойную жизнь, выстроив стену между двумя ее частями, и надеялся, что все решится само собой.

* * *

Парня, который принес на собеседование роман Уле Роберта Сунде, звали Туре, он приехал из Ставангера, а на планерках каждый раз придумывал что-нибудь новое. Однажды утром мы с ним разговорились. Я спросил, как ему Сунде, он ответил, что от безысходности запустил его книжкой в стену и что пишет об этом эссе, которое позже постарается пристроить в какой-нибудь журнал.

– Ты его вообще читал? – спросил он.

– Этот роман – нет. Одолел только двадцать страниц. Но я читал про Одиссея. Не помню, как он называется.

– «Полифоническое», – подсказал он.

– Да, точно. Я курсовую про Джойса писал. Так что мне эта традиция вообще интересна.

– А я больше по Беккету.

– Тебе секретарь нравится больше хозяина?

Он улыбнулся:

– Как-то ты неуважительно про него. А ведь Беккет офигенный.

– Это да.

– Вообще-то я как раз работаю над романом прямо под Беккета. Хотя под Беккета – это я загнул. Ну, по крайней мере, он абсурдистский.

– Ты пишешь роман?

– Ага. Весной, глядишь, буду в издательства рассылать. А потом, как обычно, отказы посыплются. Мол, интересно и все дела, но, к сожалению, и все такое прочее. У меня уже шестнадцать штук накопилось.

– Шестнадцать отказов?

– Ага.

– А сколько тебе лет?

– Двадцать. А тебе?

– Двадцать четыре. У меня всего один отказ.

– Ты, значит, тоже пишешь?

– Да… Вернее, не совсем.

– Так пишешь или нет?

– Зависит от того, как понимать…

– В смысле «как понимать»? Ты либо пишешь, либо нет. Здесь, насколько я могу судить, третьего не дано.

– Ну, тогда пишу. Но ничего особенного.

– А издавался где-нибудь?

– Один рассказ напечатали. В дебютантском номере «Виндюет».

– Правда? – Он покачал головой. – Шестнадцать-один по отказам в мою пользу и один-ноль по изданиям в твою.

– Ну да, – согласился я, – звучит, может, красиво. Но рассказ, который напечатали в «Виндюет», довольно так себе.

– Мы три минуты с тобой разговариваем, а ты уже дважды успел себя поругать. Вижу тут определенную закономерность. Свойство характера.

– Нет, на самом деле это правда. Характер ни при чем. Это объективный факт.

– Ну да, ну да. – Он взглянул на часы: – Мне пора на занятия. Может, выпьем потом пива? Ты во сколько заканчиваешь?

– В полпятого.

– Давай тогда в пять в «Опере»?

– Давай, почему бы и нет? – сказал я.

Он прошел по коридору мимо перегородок и скрылся на лестнице.

* * *

Когда я вечером пришел в «Оперу», он сидел за столиком один. Я взял пиво и уселся напротив.

– Я прочел твой рассказ, «Дежавю», – улыбнулся он. – Хороший.

– Прочел? Прямо сегодня? Где ты его взял-то?

– В библиотеке. Там от Борхеса много, согласен?

– Да. Или от Кортасара.

Я смотрел на него и улыбался. А он из тех, кому и впрямь до всего есть дело. Стал бы я заморачиваться и искать в библиотеке рассказ какого-то малознакомого парня, с которым собираюсь выпить пива? Да ни за что на свете. А вот Туре заморочился.

Невысокий и невероятно деятельный, он производил впечатление открытого и приветливого, такие то и дело посмеиваются, поглядывают по сторонам, отпуская реплики и не боясь, что их неправильно истолкуют, – но в то же время я замечал в нем некую замкнутость, она проявлялась после того, как он окунался в общение: Туре вдруг выпадал из действительности, взгляд его делался пустым, что бы вокруг ни говорили, он ничего не слышал, продолжалось такое лишь несколько секунд, со стороны было почти незаметно, однако я увидел это еще на первых планерках, и мне стало любопытно.

– Ты давно тут живешь? – спросил он, глядя на меня поверх пивной кружки.

– Четыре с половиной года, – ответил я. – А ты?

– Всего полгода.

– Что изучаешь?

– Литературоведение. А потом собираюсь философией заняться. А ты?

– До второго курса доучился, тоже литературоведение. Но давно. В моей жизни три года ничего не происходит.

– Уверен, что происходит, – сказал он.

Он словно не желал знать о том, что обстоятельства могут быть плохими. Но я ничего не сказал, пил пиво, глядел в окно: на улицы, холодные и серые, на прохожих в пальто и плащах, один даже был в толстом пуховике. Я снова посмотрел на Туре. Он улыбнулся, улыбка и