Читать книгу "Поклонники Сильвии - Элизабет Гаскелл"

– О Джем! – рыдая, воскликнула она. – Я всю дорогу от Поттерна прошла пешком. Останавливалась ненадолго, только чтобы Нелли поела и отдохнула. И вот я снова вижу тебя, ты вернулся, слава Господу!

Казалось, она не замечала, сколь сильно внешне изменился ее муж за время их разлуки: на войну он уходил румяным здоровяком, теперь на нем лежала печать смерти. Для нее было главное, что он снова у нее есть, как она выразилась, и этого достаточно. Она целовала его лицо, руки, даже шинель. Счастливая, она шла рядом с ним, держа его за руку, а дочка, напуганная незнакомыми голосами и лицами, бежала рядом, вцепившись в мамину юбку.

Джем закашлялся, бедняга! Это был могильный кашель, но Филипп горько завидовал товарищу – завидовал его жизни, его приближающейся смерти, ведь его окутывала заботливая любовь этой женщины, а разве такая любовь не сильнее смерти? Филиппу давно казалось, что его собственное сердце омертвело, превратилось в холодный тяжелый камень. Но, сравнивая судьбу этого человека со своей собственной, он понимал, что у него еще остались силы страдать.

На дороге, по которой шли, толпился народ, и солдатам сопровождения приходилось расчищать путь для колонны. В адрес несчастных инвалидов со всех сторон звучали добрые слова, многие спрашивали об их подвигах. У Филиппа была забинтована челюсть и нижняя часть лица, шляпа сдвинута вниз; он кутался в плащ и все равно дрожал от холода.

На перекрестке колонна остановилась, что-то преградило дорогу. По тротуару шли под руку офицер военно-морского флота и дама – шли быстро, твердым, уверенным шагом, выдававшим в них здоровых, беззаботных людей. Однако при виде колонны увечных и раненых офицер замедлил шаг и стал что-то говорить своей юной спутнице. Филипп только расслышал: «та же форма», «ради него». Дама немного побледнела, но взгляд ее вспыхнул. Оставив ее на минуту, офицер направился к колонне. Он подошел к Филиппу, но несчастный печальный Филипп, думая о своем, его не замечал, пока не услышал рядом голос, говоривший с нортумберлендской картавостью и ньюкаслскими интонациями, которые были знакомы ему с давних пор – знакомы и невыносимы, как отвратительные воспоминания о смертельной болезни. Он узнал говорящего, но все равно обратил к нему свое перевязанное лицо и сразу отвел глаза, лишь раз взглянув на красивого, довольного человека, того, кого он однажды спас и спас бы снова, рискуя жизнью, но при этом готов был молиться Всевышнему, чтобы никогда не встречаться с ним в земной жизни.

– Вот, возьми, приятель. – Офицер вложил в руку Филиппу крону. – Прости, что так мало, я дал бы тебе фунт, но у меня с собой нет.

Филипп что-то пробормотал в ответ и протянул монету обратно капитану Кинрэйду, но тот, разумеется, не взял, а настаивать времени уже не было: препятствие, мешавшее проходу колонны, устранили, и толпа оттеснила капитана и его супругу. Колонна двинулась дальше, и Филипп тронулся вместе со всеми, держа в руке монету, которую ему хотелось швырнуть подальше. Он уже совсем было собрался выронить ее, надеясь, что никто не заметит, но вдруг решил отдать жене Джема, женщине со стертыми от долгой ходьбы ногами, радостно хромавшей рядом с мужем. Они его поблагодарили и принялись превозносить на все лады, так что ему стало неловко. Он отдал им то, что жгло ему пальцы, – это похвалы не заслуживает.

Филипп понимал, что ранения, полученные им в результате взрыва на борту «Тесея», не позволят ему остаться на воинской службе. Кроме того, он думал, что за ранения ему положена пенсия. Но будущее мало интересовало его – надежд у него не осталось, здоровье было подорвано. Еще какое-то время он пробыл в госпитале, затем, в связи с ранениями, полученными в ходе боевых действий, прошел процедуру увольнения с военной службы и вскоре был демобилизован. Теперь он был волен идти на все четыре стороны, но плохо представлял, куда ему податься, и все так же с полным безразличием относился к собственной судьбе.

Стояла приятная, теплая октябрьская погода; он решил идти в сторону от морского побережья и зашагал на север. На деревьях еще зеленела листва, живые изгороди – сплошная стена из зеленых кустов с дикими терпкими плодами; бурые поля с неубранной стерней или зелеными побегами отавы. Сады придорожных домиков расцвечивали мальвы, астры, ноготки; сквозь завесу стеблей чайных роз сверкали оконные стекла.

Война с Францией была популярна в народе, и, естественно, солдат и моряков везде встречали как героев. Филипп – высокий, сутулый, рука на перевязи, лицо в шрамах и ожогах, челюсть подвязана черным шелковым платком, – на все эти отметины боевых действий селяне взирали с почтением, как на регалии монаршей власти. Многие работяги покидали свои места у очагов и подходили к двери, чтобы взглянуть на того, кто сражался с французами, и пожать ему руку, когда тот возвращал хозяйке пустую кружку, ибо добрые простые женщины всегда были готовы поднести молока или домашнего пива изнывающему от жажды путнику, если Филипп стучал к ним в дом и просил воды.

А в сельском пабе его принимали с особым радушием, ведь хозяин точно знал, что в этот вечер у него будет много посетителей, если по округе разнесется весть, что к нему зашел солдат или моряк, сражавшийся на войне. Деревенские политики собирались вокруг Филиппа, пили, курили, вели расспросы, обсуждали услышанное, пока снова не пересыхало в горле, ибо эти люди с крепкими, но туповатыми мужицкими мозгами имели твердую убежденность, что никогда не грех выпить лишний стаканчик и выкурить лишнюю трубку за патриотизм.

Вообще природа людей стала поворачиваться к Филиппу светлой стороной, причем именно сейчас он нуждался в теплоте братской доброты, чтобы взбодрить свою продрогшую душу. День за днем он шел все дальше на север, шел медленно, ведь сил у него было немного. Но даже эти короткие ежедневные переходы сильно утомляли его, он нуждался в отдыхе и мечтал, чтобы утро наступало тогда, когда ему нужно, а не так, что только лег, а через час или два – уже вставать и идти дальше.

Он брел и брел с этим желанием в сердце и вдруг увидел, что приближается к величественному городу, в центре которого, словно часовой, возвышался большой старинный собор. До города оставалось две-три мили. Филипп стоял на возвышенности и смотрел на него сверху вниз. Проходивший мимо работяга, обратив внимание на обескровленное лицо и изнуренный вид путника, проникся жалостью к Филиппу. Он сказал ему, что в нескольких шагах есть дорога, которая тянется влево, и, если пойти по ней, она приведет к госпиталю Святого Гроба Господня, где всем приходящим дают хлеб и пиво; там можно присесть и отдохнуть на старых каменных скамейках под сенью ворот. Следуя его указаниям, Филипп скоро пришел к зданию времен Генриха V, которое построил один рыцарь, участвовавший в войнах с французами того периода. Он выжил в сражениях, возвратился в свой замок, а потом, то ли по зову совести, а может, по призыву своего исповедника, что в те времена было одно и то же, решил основать и содержать больницу для двенадцати воинов-калек. При приюте он возвел часовню и повелел, чтобы ветераны ежедневно посещали богослужения и молились за его душу и за души им убиенных. Церковные службы, согласно его завету, должны проводиться до скончания времен (которые длились уже более столетия – неплохо для вечности, установленной распоряжением смертного). Немалая часть этого четырехугольного здания была выделена для священника, которому вменялось в обязанности проводить богослужения, а также следить за благополучием постояльцев приюта. С течением времени историю основания больницы и ее изначальное предназначение забыли все, кроме местных краеведов. Теперь для всех это была просто богадельня, размещенная в симпатичном старинном комплексе зданий, а должность смотрителя (так теперь называли того, кто ежедневно проводил здесь богослужения, читал молитвы и по воскресеньям выступал с проповедями) считалась приятной синекурой.