Читать книгу "Пьер, или Двусмысленности - Герман Мелвилл"

Но теперь наконец, с тех пор как сама кровь его тела тщетно восстала против его титанической души, теперь единственный зримый внешний символ этой души – его глаза – также обернулись предателями, и с большим успехом, чем его мятежная кровь. Он напрягал их так отчаянно, что теперь они совершенно отказывались смотреть на бумагу. Он обращал глаза к бумаге, а они моргали и закрывались. Его глазные яблоки в своих орбитах поворачивались прочь от бумаги. Он закрыл глаза рукой и опустился обратно на стул. Затем, ни слова не говоря, он остался сидеть на месте, отбывая свои положенные на писательство часы в подвешенном состоянии, неподвижный, опустошенный.

Но на следующее утро – это было несколькими днями после прибытия Люси, все еще чувствуя определенную совершенную одержимость, не меньше, одновременно неизбежную и необходимую для создания любой великой, глубокомысленной книги или даже при неудачной в целом попытке создать какую-либо великую, глубокомысленную книгу, на следующее утро он вернулся к работе. Но его глазные яблоки вновь повернулись в своих орбитах прочь от бумаги: и апатия, глубокая, безымянная – некое ужасное предвкушение самой смерти, – казалось, вкралась в его душу.

IV

В продолжение этого полубессознательного состояния или скорее транса примечательный сон, а может, видение стало приходить к нему. Настоящие, сделанные рукой человека предметы, окружавшие его, от него ускользали, и их место занимал бесплотный, но все же грандиозный спектакль в природных декорациях. Но хотя само видение и было бесплотным, в этом воздушном спектакле имелись сцены, очень хорошо знакомые Пьеру. Это было волшебное зрелище – гора Титанов[206], эта удивительная вершина, которая стоит довольно обособленно на бескрайней равнине, неподалеку от большой цепи темно-голубых холмов, которые окружали кольцом ее родовые владения.

Говоря языком иных поэтов, природа – не столько свой толкователь, сколько простой создатель того хитрого алфавита, с помощью которого, выбирая и складывая символы, как ему угодно, каждый человек читает свой собственный, особенный урок, сообразно со своими определенными умственными способностями и настроением. Так рассказывал один имеющий высокие устремления, но угрюмый, разочарованный бард, которому однажды случилось посетить Седельные Луга и который, увидев ту потрясающую вершину, окрестил ее Горой Титанов, как все ее с тех пор и стали называть, совершенно позабыв прежнее название – Прекрасная Вершина, – которым давным-давно нарек ее фермер-баптист, потомственный почитатель Беньяна и его исключительной книги. С тех пор гора так и не смогла никогда избавиться от чар второго названия, ведь теперь стоило лишь кинуть на нее взгляд, и вот уже это второе название двусмысленно витает в воздухе, и ни один наблюдатель с поэтической жилкой не мог отрицать явную меткость такого прозвания. Ибо если древняя гора и в самом деле склонна была приспособиться к столь недавнему имени, иные говорили, что она незаметно изменила свой внешний вид за десяток-другой зим. Эта странная игра воображения не была вовсе лишена оснований, когда посмотришь, как каждый год перемещения огромных глыб камня и гигантских деревьев постоянно меняют общий облик горы и сам ее контур.

Ее северный отрог был обращен к старому особняку Глендиннингов и отстоял от него на пятнадцать миль – горный пик, видимый с веранды в мягкой туманной дымке летнего полудня, который представал высоким, прекрасным, но вполне досягаемым пурпурным склоном, высотой около двух тысяч футов, который с каждой стороны косо спускался к высоким травам пастбищ на горных скатах.

Эти горные пастбища, надо сказать, густо поросли меленькими невянущими белыми цветами, которые, будучи совершенно неприятными на вкус для домашнего скота, вовсе не употреблялись им в пищу и потому лишь множились постоянно повсюду год от года и, вне всяких сомнений, увеличивали земледельческую ценность этих земель на взгорье. Дела зашли так далеко, что из-за этого павшие духом сыровары, жители этой части имения, обратились с просьбой к своей леди-землевладелице, чтобы та уменьшила размер их ежегодных податей от покоса высокогорных трав в июньскую косьбу, количество глиняных горшочков с маслом, когда в октябре приходило время отсылать их в поместье, и число голов молодых бычков и телок, когда в октябре приходило время забивать скот, вместе с числом индеек, что под Рождество доставлялись в поместье на санях.

– Маленький белый цветок – наша верная смерть! – вопияли жители в мольбе. – Этот амарант[207], который только разрастается и заполоняет собой все новые луга! Бессмертный амарант, который не увядает, и прошлогодние цветы распускаются вновь! Горные пастбища зарастают им и белеют, и в теплом июне все еще кажется, что они покрыты снегом – достойное подтверждение бесплодия земли, что амарант принес с собою! Помогите нам справиться с амарантом, госпожа, или извольте снизить нам ренту!

Но горный пик, если к нему приблизиться, не менял своего пурпурного контура, каким он виделся с веранды особняка, – тот красивый, впечатляющий пурпурный контур, который, несомненно, полностью оправдывал свое былое, беньяновское название, которое носил первоначально, – и видна была одна пышная зелень леса, растущего на скальных кручах. Все же, если подойти еще ближе, длинные и частые просветы в массе листвы открывали жуткие проблески темных влажных камней и таинственные пасти волчьих пещер. Пораженный этим совершенно неожиданным видом, путешественник убыстрял свои встревоженные шаги, чтобы проверить ту перемену, которая происходила, стоило лишь вплотную приблизиться к этой вершине-хамелеону. Как только он начал шагать быстрее, та низменность, которая, пока ее наблюдали с веранды поместного особняка, казалась просто травянистой равниной, внезапно превратилась в очень долгий и изнурительный пологий подъем, мало-помалу, по мере восхождения, скрывающий от глаз основание горного пика; и цветущие травы колыхались на ветру, скрывая подножие, как цветные волны какой-то огромной возвышенности или долгая крутящаяся большая волна, кипящая у ватерлинии необозримого колоссального военного корабля, идущего по морю. И, как среди вихрей песка в Египте, что крутятся наподобие морских волн, ломаные ряды руинных сфинксов ведут к самой пирамиде Хеопса, так и этот пологий подъем густо усыпан большими грудами камня гротескных форм, с удивительными гранями, которые, казалось, выражали ту дремлющую сметливость некоторых зверей на отдыхе – зверей, чью сообразительность в них как будто обессилили каким-то печальным и необъяснимым заклинанием. Как бы там ни было, со всех сторон окружают эти, по-прежнему зачарованные камни, затвердевшие на самых краях и в сетке их хитрых трещин, горные козы, ненавидящие человека, они находят свою любимую пищу, ибо те камни, столь безжизненные с виду, сохраняют в своих разломах мягкую влажность, которая насыщает зелень всеми минералами, что содержатся в вулканической почве.