Читать книгу "Проклятие Индигирки - Игорь Ковлер"

– Кхе, – ухмыльнулся профессор, – невидаль какая! Это еще не перемены! – Он зловеще заулыбался, царапнув Перелыгина острым, как сучок, взглядом. – Вот когда Мин-гео, – голос его зазвучал с ядовитой вкрадчивостью, – из-за безденежья перестанет воспроизводить ресурсы и заниматься наукой, не в состоянии будет провести ни полноценной, ни детальной разведки и займется недропользованием, когда проходимцы встанут в очередь за лицензиями, а геологи начнут торговать бесценной информацией и мозгами, тогда, – профессор значительно помолчал, прислушиваясь к своим мыслям, глотнул чаю, – тогда, – он еще помолчал, в глазах его мелькнула тоска, – впрочем, – закончил он скороговоркой, – тогда мы будем с вами жить в другой стране. Однако не грех и вздремнуть. – Он откинул спинку кресла, давая понять, что не хочет продолжать эту тему, сложил на животе руки, сцепив крепкие пальцы таежника, и закрыл глаза.

Перелыгин стал смотреть в синеву, разлитую за бортом лайнера, чувствуя тревожное нетерпение предстоящего отпуска и встречи с Лидой. Последнее время ему не работалось, он хандрил, закрывался дома, не отвечая на телефон, зачитывался «толстыми» журналами; удивлялся, не находя оснований упрятать на годы от читателя литературу, говорившую о жизни разве что без прикрас, ничего не смягчая. Теперь власть расплачивалась за свою же трусость и недоверие. Он чувствовал, что главные события летят мимо него, история делается в Москве, а он питается отголосками борьбы. С этими ощущениями предательски подступала тоска предстоящей зимы, хотя до нее, казалось, еще далеко. «Значит, – думал Перелыгин, – пора возвращаться, не хочу же я потерять Лиду навсегда». Его удерживала только сговоренная сентябрьская поездка на Колыму.

Лида встречала в Домодедово. На ней был цвета молодой зелени длинный широкий сарафан из жатого шелка с глубоким вырезом на груди, сквозь нежную ткань чуть проступал силуэт стройных ног в белых босоножках на высоком каблуке, на плече висела белая сумка. Хвост каштановых волос схвачен на затылке крупной белой заколкой. Увидев ее, Перелыгин буквально на одном вздохе успокоился, вновь почувствовав себя легким, энергичным, готовым к действию.

– Пошли? – сказала Лида, наклонив голову, заглянула ему в глаза.

Он улыбнулся, забрасывая сумку на плечо, припоминая, как с такого «пошли» все и началось.

На площади он по привычке принюхался, поискав глазами сирень, но сейчас стоял не май, а июль и сирень давно отцвела. Но и без нее – теплый день, березовый лесок, возле которого застыл на постаменте бывший флагман и легенда авиации ТУ-114, свозивший Хрущева в Америку; вечная домодедовская толкучка, непрерывный рев самолетов; стайки воробьев, перелетавшие с куста на куст; всегда голодные суетливые голуби; чинные, сверкающие стеклами и яркими красками длинные автобусы, выпускающие из своего чрева пассажиров, которые расхватывали из багажников чемоданы, сумки, невероятные свертки и неслись к стойкам регистрации, чтобы разлететься в разные концы страны; бесконечные ряды легковушек на стоянке – все радовало сейчас Перелыгина.

Он остановился напротив автостоянки, рассказал, как несколько лет назад с Громовым и еще двумя пилотами задумали на отпуск купить машину. Второй пилот Громова – Иван – улетел раньше и встречал их здесь на потрепанной, но довольно сносной «копейке». Они неспешно проехались по Южному берегу Крыма и двинули на Кавказ. Из Пицунды Перелыгин улетел – у него заканчивался трехмесячный отпуск, а мужики катались еще два месяца, приехали в Москву, бросили машину на этой самой стоянке и вернулись домой. Куда она делась потом, никто не знает.

– Может, до сих пор стоит, не хочешь поискать? – Лида, прикрыв ладонью глаза от солнца, посмотрела в сторону ровных рядов припаркованных автомобилей. – А что, если все эти машины таких же пижонов? – Она повернулась к Перелыгину с заговорщицким видом. – Можно взять, покататься и назад поставить.

– Для начала предлагаю выпить кофе – тут неплохое кафе, да и за встречу по капельке пропустить не грех.

В прохладном зале почти все было по-прежнему: стоял тот же густой кофейный аромат, смешанный с табачным дымом, но за барной стойкой работала другая девушка, а вместо старого отечественного магнитофона «Тембр» сверкала серебром и цветными, как северное сияние, эквалайзерами импортная стереосистема. На этот раз не Мирей Матье прощалась с бамбино, а Демис Руссос со своей любовью. «У них, наверно, все песни так подобраны», – подумал Перелыгин, дожидаясь, пока девушка разливала по маленьким рюмкам коньяк. Подтверждая догадку, из системы донесся вкрадчивый голос: «Полчаса до рейса, полчаса до рейса…» Некоторым образом эти слова относились и к нему.

– Едем сейчас ко мне. – Лида порылась в сумочке, достала пудреницу и, раскрыв ее, посмотрелась в зеркальце. – Полянка на каникулах у бабушки на исторической родине.

– А почему бы и нам туда не двинуть? – Перелыгин беззастенчиво любовался Лидой, радуясь ее хорошему настроению. – Надо с матушкой повидаться, к отцу на могилку сходить.

– Послезавтра, в понедельник, и поезжай. – Еще раз порывшись в сумке, Лида вытащила календарик. – К концу недели я подъеду, а еще через неделю мы с тобой должны быть в гостях у одного очень известного художника. Весной в Париже прошла его выставка, а сейчас открылась на Кузнецком. Пойдем к нему в мастерскую, познакомишься с бомондом.

Он вышел из электрички и почти сразу увидел бородатую голову Савичева над толпой. Савичев теперь работал редактором «молодежки», в которой они вместе начинали. После возвращения он развелся, влившись в противоположную часть человечества, живущего, как шутил Перелыгин, в двух состояниях: связанные семейными узами – в состоянии развода, остальные – в состоянии женитьбы. Последний раз они виделись в Депутатском, теперь Перелыгин заметил, что Савичев старается держаться степенно и внушительно, – это его позабавило. Они доехали до перелыгинского дома и расстались до завтра.

Проснулся он поздно. Полночи Вера Владиславовна, взволнованная его скорым возвращением, в тревоге – как бы до весны чего не вышло, и будто видит его впервые за десять лет – расспрашивала, хорошо ли он питается, не увлекается ли спиртным (ведь на Севере так пьют, и, говорят, даже чистый спирт), надевает ли трико под брюки (это только представить себе – минус шестьдесят!), не опасно ли летать в командировки на маленьких самолетиках, тем более вертолетах, а ездить по льду – это же каждую минуту можно провалиться. Он с терпеливой нежностью рассеивал ее страхи, испытывая сладостное ощущение детства с напутствиями вымыть руки в школе перед едой, не бегать через дорогу, смотреть по сторонам и, не дай бог, лазать на крышу запускать несносного бумажного змея.

Тихий уют и спокойствие перетекали в его душу из этой до боли родной кухни, освещенной желтым светильником на стене, из теплой, звездной июльской ночи, из легкого шороха листьев на разросшейся липе, посаженной им, еще пятиклассником, вместе с отцом. Он думал о суровых правилах жизни, по которым дети в назначенный срок уходят из отчего дома, оставляя родителей, и у него сжималось сердце от явственного, почти физического ощущения одиночества матери и своей вечной вины перед ней. Он думал, что здесь – единственное место на земле, где его всегда ждут, поймут и, что бы ни произошло, будут любить.