Читать книгу "Рябиновый мед. Августина - Алина Знаменская"

— Более дальновидный, что ли… — попытался он пояснее выразиться.

— Чем же я вас, Федор Николаич, не устраиваю? — вдруг взвилась Слепцова. — Вроде снисходительно к вам относилась всегда. На многое закрывала глаза.

— А мне снисхождения не требуется, — возразил физкультурник. — Я не девица какая-нибудь. «Красным зорям» нужен твердый руководитель. А то наши детки скоро нас тут всех перестреляют…

— Зачем же вы так о детях?

— Затем. Осенью парни из второго отряда в колхозный курятник залезли? Залезли. Курятины налопались и в замок заявились после отбоя. А потому что знают, Тамара Павловна, что вы им слова не скажете. А мы потом вынуждены были из детдомовского хозяйства колхозу кур возвращать. А парням что? Как воровали, так и воруют. Вы только на словах карцером грозитесь.

— А вы-то сами, Федор Николаич! Вы-то что молчали?

— Мое дело маленькое, я не директор. Рыба гниет с головы. Неожиданно физкультурника поддержали. Зашумели, как обычно, начали высказываться. Реплики посыпались посмелее, вот-вот совет превратится в обычный базар.

Но на верхней точке этого перерастания инспектор впился глазами в физкультурника и ловко задал провокационный вопрос:

— Вы лично кого предлагаете?

— Я лично предлагаю товарища Вознесенскую.

И все разом обернулись на нее. Она почувствовала, что бледнеет. В эту минуту встретилась глазами с инспектором и поймала на его лице давешнюю усмешечку.

— Аргументируйте, — предложил он физкультурнику.

— Августина Тихоновна — грамотный человек. Педагоги ее уважают, дети тоже. В конце концов, она всегда находит правильные решения в спорных ситуациях.

— Я тоже за нее, — поддержала Тучкова. — Она сможет.

Вот тут Августина запаниковала. Подобный поворот был столь неожидан, что она почувствовала несказанную досаду на Федю и даже не сумела это скрыть. Неумно в сегодняшней ситуации быть на виду, отвечать за всех и за все. Она ни за что не согласится. Ни за что.

Инспектор внимательно наблюдал за всеми и за ней в том числе.

— Она беспартийная! — вдруг крикнула Слепцова, но инспектор успокоил:

— Это дело поправимое…

— Что тут рассусоливать, товарищ Оришко? — не унимался Федя. — Ставьте вопрос на голосование!

— А что вы, Августина Тихоновна, по этому поводу думаете? — обратился к ней инспектор и уставился на нее с интересом. Как на подопытного кролика.

Августина поднялась:

— Я считаю, что таким большим и серьезным заведением, как наше, должен руководить мужчина. Для женщины это тяжело.

После того как она высказалась и села, инспектор погасил выплывшую было налицо улыбку и обвел глазами зал библиотеки, где они все сидели.

— Что ж, — согласился он, — это мудро. Вот теперь я вижу, Августина Тихоновна, что коллеги ваши объективно вас охарактеризовали.

— Темнит он что-то, — шепнул ей на ухо библиотекарь Слава.

— Думаю, настало время, коллеги, раскрыть, как говорится, мои карты.

Все несколько напряглись и с интересом воззрились на инспектора.

Тот достал из нагрудного кармана бумагу, встряхнул ее и передал Слепцовой. Та приняла документ дрожащими руками. Бледнея, стала читать.

— Зачем же шутить… так? — только и сумела она выговорить, когда наконец ознакомилась.

Физкультурник принял из рук исполняющей обязанности директора выпавший документ.

— Товарищи коллеги! Да у нас новый директор! — воскликнул Федя и передал бумагу по ряду.

Капитан Флинт слегка поклонился одним скупым кивком и добавил:

— Прошу любить и жаловать.

По кабинету прокатился вздох. Все были ошарашены. Августина, не читая, передала соседу приказ РОНО, который наделал столько шума.

Итак, у них новая метла. Да с таким подходом! Все разузнал, разнюхал, а потом и огорошил всех. Любитель трюков. Фокусник. Чего от такого ждать? Верно уж, с новым директором надо держать ухо востро.

В эту минуту она вспомнила испорченную накануне фотографию. Стало грустно.

За окном принялась куролесить поземка, замело. Ветер расшалился, и стало ясно, что к ночи разыграется метель. Как долго теперь ждать весны…

Грусть, коснувшись сердца воспитательницы Августины, побрела по коридорам спящего замка и не нашла ничего лучшего, как заглянуть в спальню старших девочек, да и обнять одну из них — ту, что сегодня ну никак не могла уснуть! Варя Коммунарова не умела находить источник внезапно нахлынувшей грусти — лежала, завернувшись в колючее одеяло, и слушала завывания ветра. Впрочем, источник мог быть любым — ссора с ребятами, грубость учителя или воспитателя, несправедливость. Источник этот теперь грозил разрастись до громадных размеров самой черной тяжелейшей тоски. Давящая безысходность загоняла Варю в воспоминания. Но это была ловушка. Она знала — вспоминать нельзя, будет больно. Но куда деться от завываний вьюги за окном, от звуков бьющего в стекло снега, от одиночества пленника, замкнутого в мрачном холодном замке? А там, в воспоминаниях, было тепло. Там было солнце, лето, новый бревенчатый дом, где пахло стружкой, герани на окнах и сибирский пушистый кот Васька. Но самое главное — там была мама!

В тот год в коммуне появилась целая улица новых ладных бревенчатых домиков — один к одному. С высокими крыльцами, балкончиками на чердаках, с жестяными петухами-вертушками на крыше. Они с матерью получили дом одними из первых. Бригада матери — все женщины — принесли подарки: кто ситцу на занавески, кто самовар, а кто-то приволок котенка — серый пушистый комок. Вот этому живому подарку они с матерью радовались больше всего. Они мыли окна в новом доме, а котенок хватал их за пятки, носился за солнечным зайчиком, а потом свалился с подоконника в ведро с водой. То-то шуму было!

А после они с матерью сидели в обнимку на крыльце, укутавшись одной на двоих шалью, и пели. Сначала Варины — пионерские, а потом и материны, про любовь…

…По лицу Вари уже давно бежали соленые потоки. Чтобы не зареветь в голос, она кусала край простыни. Не помогло — тоска оказалась намного сильнее, не отпускала. Эта горючая печаль о матери, спрятанная на самое донышко, в самые дальние глубины души, выползала, когда хотела, и справляла свой пир, не считаясь с девочкой. А ведь она еще старалась не разбудить соседок! Проснись хоть одна, тоска перерастет во всеобщий рев, вой, истерику… В спальне — двенадцать круглых сирот!

Варя изо всех сил старалась избежать этого. Она нарочно вспоминала самое веселое, например, как они с матерью однажды отправились кататься верхом в луга и напугали колхозного пасечника. Или же как мать учила дочь плести венки из одуванчиков, и ее, Варю, ужалила оса, и она…

Варя не смогла удержать подступившие вмиг рыдания. Она уткнулась лицом в подушку, подавляя рвущуюся наружу тоску. Из груди вырывалось какое-то дикое сдавленное мычание. Она грызла подушку, мяла ее, заливая слезами — злыми, отчаянными, безысходными. Добрые сильные руки матери, ее запах, тепло ее родного тела — то, что, оказывается, необходимо человеку как воздух, по какой-то злой воле отнято у нее! А она теперь, кажется, и дышать-то не может, и как быть? Кому рассказать, кому пожаловаться? Как вырваться из этого замкнутого круга?