Читать книгу "Сибирский кавалер - Борис Климычев"

С воли люди приходят все не енисейские, с этапов, с Тобольска, да с Москвы самой. А что в Москве? Их сказка одна: о патриархе новом, о Никоне. Что же он сделал? Приказал столяру одному искусному ящик сделать, куда бы вошла «архила церковная, книжная». Тот ящик положили в другой ящик да заперли. Потом сделали третий ящик, еще более лепый, да в него два прежних положили и опять прочно заперли.

Зарыли тройной ящик в поле под Москвою, да свечу на холмике зажгли. Ехал государь Алексей Михайлович на охоту. Глядь, а в поле на холмике свеча горит. Что такое? Выкопали. Раскрыли один ящик, смотрят — в нем другой. Раскрыли другой, смотрят — в нем третий. А в третьем увидели «архилу церковную».

И повелел самодержец сию «архилу» патриарху Никону отнести: пусть объяснит, что сие значит?

И пришел патриарх Никон в царские покои. Отворяет дверь по пяту, крест кладет по писаному, поклон ведет по-ученому, на две, на три, на четыре сторонки поклоняется, а царю, Алексею Михайловичу, в особину. И объяснения дает:

«Позволь, государь, доложить твоему величеству. В архиле писано от ангелов небесных, что надо чинить православному народу троеперстный крест, а двуперстный во грех ставить». Так вот склонил он царя к новому молению и письму. А нас за нашу правду-матушку в Сибирь заарканили…

Все слушал Григорий. Да сам на ус мотал. И что знал — сам рассказывал.

И однажды к нему опять напросился Еласка Буда. Опять вино принес. И сказал вполголоса, что казнили его зазнобу Василису. А Каролус проклятый Еласку на тайный двор отказался взять. А то бы Еласка голову положил бы, да не дал бы сжечь. Он и к воеводе ходил — что толку?

Погоревали они, да долго Еласке в тюремной избе сидеть нельзя. Улучил момент, сказал, что в корзинке с едой есть туесок с плавун-травой. Уж так мелко натер, как только смог. И сказал, как поступать надо с этой травкой. И ушел.

А Григорий сидит возле печи, веселые слова говорит:

— Хорошо бы арестантам да тюремщиков стеречь! А то наше брюхо хуже злодея, старого добра не помнит, все время нового просит. Я уж и так похудел, скоро лопну! А жить бы нам на море-окияне на острове Буяне. Там стоит бык печеный, у него в заду — чеснок толченый, с одного боку — режь, а с другого — макай и ешь!

Послушать такие речи рад не только тот стражник, что внутри избы наблюдает, но и те, что во дворе и у ворот, тоже послушать захотели, зашли в избу. Да и на дворе ноне не то, чтобы не жарко, но даже отчасти и холодно.

Слушают стражники, что Григорий вещает, он же незаметно туесок с плавун-травой раскрыл да порошок кверху весь взметнул и тут же кресалом искру высек, уже когда в дверь выскакивал.

Грохнуло в избе синее пламя. Опалило всем бороды, усы и ресницы. Все стали враз чумазыми, как черти, только что из ада вылезшие, узнать друг друга не могут. Все кашляют, чихают и жмурятся.

Пока прокашливались, промаргивались, Григорий уже подкатил бочку водосточную к тыну да сиганул через него.

Запетлял переулками окраинными, возле болот, не попасться бы на глаза — кому не надо.

Вот и дом, который Григорию возвели украинские казаки на знатном пригорке. Вот и кусты да елочки вечнозеленые, среди которых замаскирован ход потайной.

Сдвинул Григорий доску с дерном, влез в подземный ход. Какое-то существо от него шмыгнуло, мышь, должно быть, или крыса. Вот и он, как крыса, в свой собственный дом должен красться. Вот обида! Да и сильно обижаться нечего. И чего Василиса на луну глядела? Говорят, что пятна на луне изображают, как Господь Бог кормит первых людей хлебом. Но если были — первые, значит, будут и последние? А мы — какие? В середке сидим? Как знать?

А ползти тяжело, воздуху маловато, не проветривался ход никогда.

Обождать надо было, посидеть возле хода открытого. Да ведь нельзя. Беглый. Кровля, под которой водятся голуби, не горит. А он голубей завести не успел, значит, и дом спалить не жалко. Только бы знать, что Каролус дома находится. Работа его ночная, а сейчас еще день, дома должен быть, но надо проверить.

Вот мышь заскочила за пазуху. Так и есть. Отбросил ее. Говорят, мышь — за пазуху — это к большой беде. Вот сейчас и посмотрим.

Вот и доска, которую надо отодвинуть, чтобы проникнуть в подвал. Мысли о пожаре. От воров — стены остаются, от пожара — ничего. Если от грозы загорается — это божий пожар. Его можно гасить только молоком от черной коровы, или пивом, или квасом.

И если встанут вокруг такого пожара с иконами в руках безгрешные люди, то дальше такой пожар не пойдет. А наш пожар ничем не загасить. Пожар в груди горит. И сгоришь ты, Каролус, даже золы не найдут. Василису сжег, и тебя сожгу!

Вот и лари в подвале. Открыл один ларь Плещеев, смотрит — пусто, другой, третий открыл — пусто. Все растащили, али, может, Каролус пропил. И шубы нет, и мехов нет, ничего нет.

А вот дверца, подняться к ней по лестнице, тихонько отворить, как дверцу в рай. Или в ад? Разве тут разберешься?

Смотрит в щелку Григорий, а Каролус — тут как тут. Вот он, пьяный, лицо красное, волосы взъерошены, по полу кухни на четвереньках идет, и слышно, как бормочет:

— Я здесь трубку обронил. Где же она? Где она? Сгорела, что ли, как эта ведьма Василиса…

Гарвей Каролус по-аглицки половину слов говорит, но Григорий многое понимает, не забыл еще.

— О, когда я жег Василису, я получил самое большое наслаждение в жизни. Это было даже много лучше того, что испытывал я, будучи юношей, целуя эту простушку Мэри в поле возле копны. О, это был мой лучший миг в жизни, мой самый большой страсть… — Гарвей подполз на четвереньках к подвальной дверце. — Где есть эта проклятая трубка? Я хочу курить, а ее куда-то дьявол утащил…

Лучше бы не упоминать Гарвею дьявола. Две косматые руки с тонкими, но сильными пальцами высунулись из приоткрытого подвала, из тьмы. Они сжали шею Каролуса, словно железным обручем, который все сжимался и сжимался. Гарвей дернулся несколько раз, посинел и замер.

Григорий прошел в светлицу, где спали бывало с Василисой. Посветил тусклым фонарем. Все заплевано, из порванной перины пух нападал на пол, мерзость и запустение.

Набрал в сундуке порохового зелья, снес все сухое в среднюю комнату, дрова от печки тоже сюда принес, свечи, какие были. Ударил кресалом, поджег. Заторопился обратно в подземный ход. Успел вылезть вовремя. Оглянулся — дом стоял как ни в чем не бывало. Ну, значит, погасла свеча, погас хворост. Не умеем жечь. Не обучены.

Вот и темнеет уже. Окраиной пробирался к избе Еласки, оглянулся и увидел, что вдали на холме вырвались языки пламени. Ага! Все-таки сгорит Каролус проклятый. Жаль, что он этого не почувствует. Ну да ладно, мы не жадные, нам и этого хватит.

Еласка Буда встал, разбуженный шумом. Вышел в вечерний сумрак, вглядывался — где горит. И показалось ему, что это горит дом, в котором Григорий жил. Каролус с пьяных глаз поджег? И вдруг Еласка услышал голос Григория: