Читать книгу "Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789-1848 - Иван Жиркевич"

Дьяков мое представление в оригинале отправил Смарагду, а его ответ, опять в оригинале же, передал мне, добавя только от себя замечание, что он отзыв Смарагда находит уважительным и просит меня, приняв оный во внимание, согласоваться с оным. Что же писал Смарагд?

Он начал изречениями из Св. Писания (что именно и буквально воспрещается в законе), приноравливая текст к гонениям православной церкви; потом сослался, что в витебском губернском правлении заседают все почти одни католики, которые ненавидят нашу религию, а потому и делают всевозможные натяжки, чтобы угнетать православных и оправдывать своих единоверцев. Касательно же указания дел отозвался, что, ежели прямое над ним, Смарагдом, начальство потребует от него такового, он не откажется и не остановится представить оному и просил не только что Дьякова самого, но и меня убедить большим вниманием и преданностью к церкви вникать в утонченные производства исследования.

Я отвечал Дьякову: «Не на предложение вашего превосходительства, но на приложенную при оном бумагу отвечаю в подробности». Указав затем, где воспрещены тексты Св. Писания в официальной переписке, заметил, что из числа присутствующих в губернском правлении я и два советника православные, а один только католик, и назначение этих лиц не может подходить под суждение архиерея, ибо есть прямая власть правительства; на счет дел объяснил, что Смарагд весьма ошибается и ни одного дела указать не может, а наставлений его к себе я применять вовсе не имею нужды; вместе с этим я послал Дьякову просьбу по форме об отставке моей.

На другой день по отправлении моей просьбы рано поутру явился ко мне правитель дел Дьякова, Глушков, и, подавая мне прошение мое, говорит мне:

– Петр Николаевич прислал меня просить ваше превосходительство, чтобы вы вашу просьбу взяли назад и повидались с ним.

– Мне кажется, – отвечал я, – что просьба моя форменная, и ежели генерал-губернатор считает себя вправе возвратить мне оную, то на это есть тоже установленный порядок.

– Дело не в том, ваше превосходительство, а Петр Николаевич догадался, что огорчило вас, и именно затем и послал меня лично, чтобы объясниться с вами; в посланном вам предложении более всех виноват я, а никто другой. Когда получен был отзыв архиерея, Петр Николаевич не знал, что делать с оным, и я ему присоветовал подлинником передать оный вам; касательно же выражения в конце предложения, то прошу ваше превосходительство воистинно поверить мне, что оное было включено без умысла, так сказать, без мысли, чтобы оно могло огорчить вас, и я в этом лично прошу вашего прощения.

– Что вы часто пишете без умысла или просто без смысла, – заметил я, – я это давно уже вижу, а на этот раз, что я верю словам вашим, лучшее доказательство есть то, что вы сидите у меня теперь. Если бы я предполагал умысел, не ручаюсь, чтобы вы не были уже за окном. Отвезите мое прошение назад к генерал-губернатору… – И я ушел из кабинета.

Через полчаса жена вошла ко мне в спальню, где я в огорчении лежал на диване, и объявила мне, что приехал к нам Дьяков и просит видеться со мною; сначала я колебался выйти, но потом согласился. Дьяков был в сюртуке, без эполет, видно было, что он торопился и был чрезвычайно сконфужен. Взяв меня за руку, он сказал:

– Послушайте, Иван Степанович, не сердитесь на меня; право, я не имел намерения огорчить вас и приехал просить вас, чтобы вы возвратили мне мое предложение и взяли ваше прошение назад.

Я с кротостью отвечал Дьякову, что вовсе не заслуживал его к себе нерасположения, ибо с чистым сердцем содействую ему и знаю его благородное сердце, но что бумага его, может быть, он и сам не разобрал, обвиняет меня не только в противодействии мерам правительства, но даже в умышленных неправильностях и жестокости. Этот упрек я в полном праве передать налицо Смарагду, но воздерживаюсь именно потому, что постигаю я волю моего государя и направление правительства в настоящем деле. Давно уже заметил я, что он, Дьяков, мне не доверяет и верит больше окружающим его фанатикам и даже просто глупцам, которые далее носа своего ничего не постигают, – одним словом, просил его отпустить меня в отставку.

Дьяков еще убедительнее стал упрашивать меня и наконец, вынув мое прошение из кармана, сказал:

– Позвольте, Иван Степанович, разорвать эту бумагу.

Эти слова обращены были ко мне с таким видом добродушия, что я не отвечал ни слова, взял просьбу из рук его и, разорвав, бросил на пол. Дьяков бросился обнимать меня и уехал.

Вскоре после этого происшествия я получил новое отношение Смарагда; препровождая ко мне письмо арендатора казенного имения Станиславово, Соколова, он требовал от меня строжайшего следствия об убитом священнике этого имения и с укоризной замечал, что это происшествие есть следствие послабления мер местной полиции. Г. Соколов в начале письма к преосвященному восклицает: «Горе православию, а еще более горе нам православным, когда и священнослужители церкви лежат на распутии, пораженные ударами злых отверженцев нашей церкви!»

Слог письма, а еще более обращение Соколова не к полиции, как следовало, а к архиерею, поразили меня, и я, призвав правителя канцелярии моей, не объясняя ему причины, спросил, кто такой Соколов, арендатор имения Станиславово?

– О! Это тонкая штука, – отвечал мне тот, – он прежде служил советником в казенной палате, но давно вышел в отставку; имение Станиславово он взял в аренду после господина Будзки; эта передача много наделала шуму и много завела переписки. Будзко хотел обмануть Соколова и обещал ему дать и, кажется, дал отступную сумму при торгах на имение, но после Соколов вошел с особым прошением к министру и выхлопотал, что имение поручено в аренду ему, а не Будзко.

Ту же минуту я назначил следователей: военно-уездного начальника Брикнера, чиновника Агатонова, городецкого уездного стряпчего и члена земской полиции тамошнего суда. Брикнеру поставил на вид особое внимание к делу, а от Смарагда просил назначения депутата; он выслал двух.

Спустя несколько дней Брикнер представил мне следственное дело, по которому видно было, что сказанный священник вызван был к одному корчмарю для крестин; довольно поздно вечером отправился он домой, и ему дан был в проводники крестьянин из деревни, но священник этого проводника, выехавши из деревни, отпустил. На другой день священник на границе Полоцкого уезда, в котором имение Станиславово, и Городецкого, в котором он был в корчме на крестинах, найден убитым, лошадь же его, выпряженная из саней и обороченная к оглоблям, усмотрена была не в дальнем расстоянии в кустах.

Первое известие о происшествии получено было архиереем от Соколова и в Полоцкий земский суд дано уже знать от консистории. Собранные показания корчмаря указаны выше, а Соколов от себя дополнил, что он узнал о смерти священника от возвратившегося отлучного из Станиславова крестьянина и немедленно сам отправился он на место, где лично убедился в истине. Он имеет большое подозрение, что священник убит кем-либо из имения, арендуемого Будзкой поблизости Станиславова, ибо там всегда укрывается множество беглых чужих крестьян и даже солдат, о чем уже заведено несколько дел по земскому суду по его же, Соколова, указанию.