Читать книгу "Книга Странных Новых Вещей - Мишель Фейбер"

Питер улыбнулся в ответ. Его вдруг осенило — сработал пасторский инстинкт, как тогда, подсказав ему о безутешной печали Любителя—Один. Теперь он снова дал о себе знать, и Питер понял, что этот врач, этот сильный новозеландский красавец, этот мужчина по имени Остин, был девственником.

— Большое спасибо, — сказал Остин, — что вы серьезно отнеслись к нашему разговору.

— Какому разговору?

— О здоровье местных жителей. О том, чтобы они пришли к нам на осмотр и мы могли диагностировать, от чего они умирают. Безусловно, вы донесли до них весть. — Он снова улыбнулся, признавая библейскую подоплеку фразы. — И в конце концов один из них пришел.

В конце концов. Питер подумал о расстоянии между базой СШИК и поселком สีฐฉั, о том, сколько времени занимает поездка и сколько нужно пройти пешком.

— О господи боже... — сказал он. — В такую даль!

— Нет-нет, — успокоил его Остин. — Помните Конвея? Вашего доброго самаритянина? Ему, по-видимому, не понравилась мощность сигнала той штуки, которую он установил в вашей церкви. Поэтому он отправился туда и — о чудо! — вернулся с пассажиром. С... вашим другом, я полагаю.

— Другом?

Остин махнул рукой в конец коридора:

— Идемте, он в интенсивной терапии.

От этого словосочетания у Питера в животе зашевелилась холодная змея. Он вышел из кабинета вслед за Остином, они прошли несколько шагов по коридору к другой комнате с надписью «ПИТ».

Из всех безупречно застеленных двенадцати коек занята была лишь одна. Высокие сверкающе-новые стойки для капельниц с просторными пластиковыми ножками, по-прежнему обнимающими алюминиевые стебли, стояли на страже каждой пустой кровати. Ни трубки, ни проводки медицинского оборудования не были прикреплены к единственному пациенту в палате. Он сидел, обложенный подушками, до пояса прикрытый чистой белой простыней, его безликое, безволосое черепное ядро было без капюшона. На фоне огромного прямоугольного матраса, сконструированного для американского тела размеров Би-Джи, пациент выглядел маленьким до слез. Его балахон и перчатки заменили на хлопчатобумажную больничную рубаху, бледно-зеленую, словно перезревшая брокколи, — этот цвет ассоциировался у Питера с Любителем Иисуса—Двадцать Три, но это не значило, что перед ним Любитель Иису-са—Двадцать Три, конечно. В сильнейшем смущении, близком к панике, Питер осознал, что понятия не имеет, кто это. Все, что Питер понял, — правая рука этого สีฐฉั была закутана в похожую на луковицу многослойную варежку из белой марли, а в левой он сжимал потрепанный пакет для туалетных принадлежностей — нет, это был никакой не пакет, это была библейская брошюра — одна из тех, которую он своими руками сшил. Страницы столько раз отсыревали и высыхали, что задубели, словно кожа. Потертые стежки шерсти на переплете были желтыми и розовыми.

Увидев Питера, สีฐฉั склонил голову набок, словно удивившись непривычному и причудливому наряду своего священника.

— Боже благоςлови наше единение, оτеζ ПиРер.

— Любитель—Пять?

— Да.

Питер повернулся к Остину:

— Что с ней случилось? Почему она здесь?

— Она? — Доктор заморгал. — Извините, минуточку...

Он потянулся к доске, на которой висел один-единственный листок и, скрипя ручкой, указал на нем пол пациентки.

— Как вы видите по ее повязке, — продолжил он, сопровождая Питера к постели Любительницы—Пять, — у нее застарелая травма руки. Травма очень серьезная, должен сказать.

Он потянулся к забинтованной руке Любительницы—Пять.

— Можно? — спросил он ее.

— Да, — ответила она. — Покажи.

Пока доктор снимал бинты, Питер вспомнил тот день, когда пострадала рука Любительницы Пять: картина падает с потолка, на руке ссадина, безмерное сострадание всех สีฐฉั. И еще он вспомнил, как она осторожничала с этой рукой потом, словно царапина никак не давала забыть о себе. Белая варежка уменьшалась в размерах, и вот доктор Остин снял последний слой бинта. Сладковатый запах тления распространился по палате. Рука Любительницы—Пять больше не была рукой. Пальцы слились в один серовато-синий комок гнили. Словно битое яблоко, пролежавшее на земле не одну неделю.

— О боже мой! — выдохнул Питер.

— Вы говорите на его... на ее языке? — спросил Остин. — Потому что я не знаю, как получить от нее согласие. Дело в том, что нет иного выхода, кроме ампутации, но даже объяснить ей, что такое анестезия...

— О... господи... боже мой...

Любительница—Пять не обращала внимания ни на разговор, ни на гнилое месиво вместо собственной кисти. Здоровой рукой она раскрыла брошюру, ловко перелистывая страницы тремя пальцами, отыскивая нужную. Чистым голосом, свободным (благодаря пастору) от непроизносимых согласных звуков, она продекламировала:

— Бог дал больным здоровье.

На той же странице были избранные Питером по вдохновению и адаптированные отрывки из псалмов и Евангелия от Луки.

— Люди узнали новый пуτь правды и пошли за ним. Он принял их и помог им узнаτь Бога, и зажили раны у вςех, кому было нужно заживление.

Она подняла голову, будто присматриваясь к Питеру. Выпуклости на ее лице, напоминающие коленки эмбрионов, казалось, сияли.

— Мне нужно заживление, — сказала она, — или я умру.

Она умолкла, а потом повторила, чтобы ни у кого не осталось никаких сомнений:

— Я хочу жиτь, пожалуйςτа!

— Господи... Господи... — все повторял Питер, сидя в десяти метрах от ее палаты, в кабинете доктора Остина, неуклюже сложившего руки на краю стола.

Доктор не осуждал пастора за то, что тот дал волю чувствам, — он никогда не сказал бы Питеру, что стенаниями, заламыванием рук и утиранием лица ничего не изменишь. И все же, пока минуты тикали, ему не терпелось обсудить, что делать дальше.

— Она получит наилучший уход, — уверял он Питера. — У нас есть все. Не то чтобы я сам себя расхваливаю, но я очень хороший хирург. А доктор Адкинс еще лучше. Помните, как он вас лечил? Если вас это успокоит, он и ее прооперирует. Вообще, я уверен, что это сделает именно он.

— Неужели вы не понимаете, что это значит? — закричал Питер. — Неужели вы ни хрена не понимаете?

Доктор оторопел, услышав, как ругается человек, который, насколько он понимал, был истинным христианским священником.

— Я понимаю, вы расстроены, — осторожно заметил он. — Но я не думаю, что стоит делать преждевременные пессимистические заключения.

Питер сморгнул слезы, мешавшие ему видеть лицо доктора. Рваный шрам на подбородке Остина был приметен, как никогда, но теперь, вместо того чтобы размышлять, откуда он у доктора, Питер вдруг понял со всей ясностью истинную суть шрама: не изъяном он был, а чудом. Все шрамы у кого бы то ни было за всю историю человечества были не страданием, но триумфом — триумфом над тленом, победой над смертью. Ни раны у Питера на руке и на ноге (до сих пор не зажившие), ни струпья на ушах (уже отвалившиеся), ни одна пустяковая царапина или сыпь, ни один ожог или синяк, ни тысячи ссадин за многие годы, ни лодыжки, сломанные за неделю до встречи с Би, ни содранные коленки, когда он еще ребенком упал с велосипеда, ни опрелости, которые он наверняка перенес в младенчестве, — ничто не помешало ему дожить до нынешних лет. Они с Остином были товарищами в своей огромной удаче. Драный подбородок Остина, который, наверное, был поначалу кровавым месивом, не превратил в гнилой комок всю его голову, а сам собой, как по волшебству, обернулся молодой розовой плотью.