Читать книгу "Разведбат - Валерий Киселев"

12. «Как я выжил, будем знать…»

Восемьдесят одного человека ранеными потерял разведбат в этой кампании. Многим из этих парней пришлось пережить нечеловеческие муки, множество операций, когда жизнь висела на волоске. Каждая из таких судеб страшна по-своему. Эта глава — о судьбе одного из раненых разведчиков…

«Я свою работу знаю…»

Александр Соловьёв, командир взвода, старший лейтенант:

— Через год в госпитале в Москве, я сидел в коридоре, ко мне подошёл незнакомый врач. Он шёл мимо, вдруг обернулся и спрашивает: «Ты в начале февраля прошлого года случайно не подрывался?» — «Подрывался». — «Пойдём со мной».

Пришли в кабинет, он достал из ящика стола пачку цветных фотографий. Смотрю — разорванные тела, без ног, кишки торчат, на другом снимке — только руки с головой. — «Это труп что ли?» — спрашиваю. «Нет, живой?». — «А этого узнаешь?». Господи, неужели это я … — «Как же вы меня сейчас в коридоре узнали?» — «Я свою работу знаю…». Оказалось, что этот хирург мне нос собирал. Рассказал, как делал по 80 операций в сутки, у него они были потоком. Стояла длинная палатка, а в ней пять разделочных столов. «Ухо-горло-нос» делает свою работу, хирург — свою, каждый специалист переходит от одного стола к второму, третьему, и на всех столах — раненые, изувеченные парни….

«Мы вшестером тебя оперировали, по очереди, восемь часов подряд, каждый своё резал-сшивал, — рассказал этот хирург. — Пока один скальпелем работает, второй врач ждёт своей очереди или курит».

«А я и мычать не могу…»

— Помню себя на столе. Когда приходил в сознание — какие-то галлюцинации, виденья, что я уже умер. Может быть, я действительно умирал. Виденье было, что у меня нет тела, просто понимаю, что это я, но вне тела. Как в космосе, в пустоте, пространстве. Я — это что-то коричневое, оболочка, или шар. Нет чувства боли, одно чувство счастья. Я не чувствую боли, и я ничего не хочу. Я — точка концентрации сознания. И ко мне приближается в этой пустоте что-то настолько громадное, как чёрная дыра, оно меня зовёт, и от этого рождается ужас. Я понимаю, что как только коснусь это нечто громадное, как глобальное вселенское знание, я растворюсь в нём молекулой. И меня это в такой ужас повергло, что я — только молекула этого глобального всего. Коснусь этого и я стану частью его. И мне хочется попасть туда, стать его частью, этого знания, но, с другой стороны так страшно уже не чувствовать себя, терять самого себя. Стал пятиться от этой черной дыры, был такой животный ужас! Даже умереть было не так страшно, как раствориться в этом глобальном. И я не чувствую ни рук, ни ног. Потом меня кто-то схватил снизу, я проваливаюсь вниз. А это глобальное у меня в голове говорит: «Ещё не время!». И я ощущаю такую дикую боль в голове, ушах, во всем теле. Наверное, так рождается ребенок. Я начинаю орать — болит все! Словно кто-то меня схватил за ноги и об эту грешную землю швырнул.

Очнулся — понял, что в реанимации. Кто-то на ухо орёт: «Ты как себя чувствуешь?» Чувствую, что у меня из ноздрей и рта трубки торчат. — «Пошевели рукой, если хорошо!» А я и мычать не могу.

Были операции, которые переходили одна в другую. Ноги мне все перекрушило, куски мяса вырвало осколками, раздробило кости. Зубы выбило, язык и нёбо в осколках и ожогах.

Раздробленную руку отрезали дважды. Но самое страшное: я ослеп на оба глаза и почти потерял слух, и врачи не давали никаких гарантий. Жить не хотелось…

Пытались собрать ногу — начался остиеомелит, это когда кости гниют заживо. Потом сами врачи говорили, что записывать ход операции было невозможно. Были операции вроде процедуры. Например, кости гниют, их сверлят, чистят, чем-то затыкают, рядом дрелью другую дыру сверлят. И это считалось не операцией, а процедурой. Или — проколы в костях, щеку зашить — разве это операция…

Только официально операций за полтора года было 15 штук, а неофициальных — до 25 считал, потом сбился, да и не надо это было. И после госпиталя несколько раз ездил к врачам подшивать нос, лицо.

«Пойдёшь снайпером? Конечно?»

— Радиотелеграфистом в батальоне служила Марина Линёва, она держала со мной радиосвязь, когда уходил на задание, соединяла по моим запросам с артиллерией. Я стал замечать: я иду на задание, она — на дежурство. Замечал, что Марина неравнодушно смотрит на меня. Точно знал, если мне что-то было надо там, на задании, она бросала всё, трясла всех, готова была идти одна стрелять из автомата. В одной из операций у меня убило снайпера Мишу Зосименко — пытался группу прикрывать и погиб. Идти на задание без снайпера — нельзя. Марина подошла ко мне: «Я хорошо стреляю». Ещё до войны она стреляла лучше всех в роте. Надо бить очередями — она мишени кладет одиночными. Всего половину магазина боеприпасов израсходует, а все мишени сбила. Бойцам перед ней стыдно было плохо стрелять. Потом, после войны, Марина призналась, что она биатлонистка. В прыжках с парашютом её всегда первой бросают из самолёта. Перед тем, как попасть в батальон, она служила в роте спецназа ГРУ. Я её сам обучал рукопашному бою. Маленькая, а зубы выбить может.

Задание было плёвое, но без снайпера идти нельзя. — «Пойдёшь со мной?» — «Конечно!». Вижу, она собирается: экипировку раскладывает, нож выложила, боеприпасы укладывает, автомат, гранаты. — «Куда?» — «С вами пойду!» — «Зачем?» Я убираю автомат и гранаты в сторону: «Винтовку бери». Марина: «А винтовку чью брать, Сидорова? Я готова». Она рядом — я спокоен. — «Собирайся», говорю. Записал её в список.

Комбат построил группу, увидел в строю Марину, побагровел, взял меня за грудки: «Если с ней что-нибудь случится, ты себе это простишь?» — «Нет, товарищ полковник». — «И я себе не прощу. Линёва — кругом, бегом — марш!». Мы пошли группой, она догоняет, плачет. Я ей: «Кругом! Бегом!». И так было тошно…

За несколько дней до Нового года женщин, которые служили в батальоне, отправили домой.

«Сердце останавливается на всё это смотреть…»

— В пункт постоянной дислокации батальона в Нижнем Новгороде пришла телеграмма, что большие потери, в том числе и я среди тяжелораненых. Она села за телефон и трое суток искала меня в разных госпиталях страны. — «Есть такой? Нет?». Трое суток по межгороду звонила. Везде в госпиталях было битком набито ранеными, как брикетами прессованными — танкисты, пехотинцы. Главное — спасти, погрузить, вывезти. Нашла меня в Самаре. Слышу, как бабуся-санитарка говорит: «К вам сестра приехала!». — «У меня нет сестры» — «К вам сестра приехала, родная». Уговорила она бабусю, провела, переодела её в медсестру, а я не пойму — какая ещё сестра! Слышу голос знакомый: «Саша это я». — «Кто?» — «Это я, Марина». Сказала, что попросила отпуск.

Марина кормила меня, шприцем через нос, горшки выносила. Я у неё радио попросил, а то рёв в ушах, темнота, тишина, страшно — нет раздражителей. Санитарку попросишь: «Поговори со мной…» — «Некогда!». Марина стала мне про Самару рассказывать, я раньше и не слышал ничего про этот город. Приходила она по ночам, тайком от врачей. Потом её отругали, она пришла к главному врачу по реанимации, он ей говорит: «Присядьте. Чаю попейте. Вы знаете, что ему руку отрезали? Ноги изранены все, он ничего не видит. Выдержите? Кричать и плакать здесь нельзя, у нас и умирают иногда».