Читать книгу "Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг. - Сергей Михайлович Сергеев"

Страхов [литературный критик] совершенно верно отвечает — затем, чтобы выслужиться!»

Какой-то мрачной фантастикой в духе Щедрина или Сухово-Кобылина веет от «постыдного» (Киреев) дела Дервизов. Член ГС, сенатор, тайный советник Д. Г. Дервиз, пользуясь связями с товарищами по Училищу правоведения — Победоносцевым и министром юстиции Н. А. Манасеиным, — попытался взять в опеку имущество своего совершеннолетнего и вполне дееспособного племянника — известного в будущем мецената С. П. Дервиза, которого дядя обвинил в расточительстве. Обвинение обсуждалось в отсутствие ничего не подозревавшего обвиняемого в Комитете министров, утвердившем незаконную опеку, решение подписал император… И… высочайшую подпись пришлось отменять, когда вскрылась антиправовая подоплёка дела, затеянного тремя правоведами Чичерин саркастически прокомментировал эту историю: «…Победоносцев и… Манасеин плакались перед государем, уверяя его, что они были введены в заблуждение; как будто можно заблуждаться насчёт того, что непозволительно подвергать человека наказанию и лишать его гражданских прав, даже не предъявив ему обвинения и не давши ему сказать слова в свою защиту. Смею думать, что если бы государь приказал рассмотреть дело в собрании самых последних мещан, то и они не решились бы на такой поступок; и между ними нашлись бы люди, которые подняли бы голос против такого возмутительного произвола. Но коллегия русских государственных людей без всякого зазрения совести попирала ногами самые элементарные требования правосудия, и всё это им сходило с рук». Действительно, и Победоносцев, и Манасеин остались на своих местах, и даже Д. Дервиз продолжал заседать в Государственном совете!

Вывод из всего вышеизложенного очевиден: для режима Александра III преданность чиновников престолу была куда важнее их преданности закону.

Состояние низовой администрации в этот период практически не исследовано. Но, судя по высказываниям современников, оно продолжало оставаться удручающим. В 1883 г. Половцов пишет о впечатлениях от Псковщины: «Везде то же самое — равнодушное подчинение всяким злоупотреблениям всякого властного лица». В 1893 г. тот же Половцов: «Возвращаются из Тамбовской губернии Бобринские, полные самых печальных рассказов о виденном, в особенности относительно бездарности и пошлости административных на местах лиц».

С коррупцией в высших эшелонах власти Александр III в первые годы правления пытался бороться — дело Токарева и дело о расхищении башкирских земель (о них мы подробно рассказывали выше) были завершены именно тогда. В 1884 г. последовал закон, запрещавший какое-либо участие в руководящих органах акционерных обществ чинам первых трёх классов и соответствующим придворным чинам, а также обер-прокурорам Сената и их товарищам, директорам департаментов и главных управлений, губернаторам, градоначальникам и прокурорам. Но нет оснований думать, что эти меры принципиально улучшили ситуацию. У министра финансов И. Д. Вышнеградского, например, была самая дурная репутация. Половцов в 1890 г. так отзывался о нём: «Это не министр финансов, а приходо-расходчик, всегда готовый надуть того, кто, на своё несчастье, имеет с ним дело. В его извинение надо сказать, что он не имеет самого элементарного понятия о том, что называют нравственностью». В 1892 г. Половцов передаёт разговор с военным министром П. С. Ванновским, который «резко осуждает его [Вышнеградского] и сообщает, что не раз выставлял государю хищнические проделки этого человека, а также замещение им родственниками своими всяких таких мест в Кредитной канцелярии, в разных банках, на коих можно наживаться самому и покрывать козни Вышнеградского». И уж совсем прожжённым мошенником считался министр путей сообщения А. К. Кривошеин, при воцарении Николая II не только отправленный в отставку, но и лишённый придворной должности гофмейстера. В мае 1894 г. Ламздорф записал свою беседу с русским послом в Швеции И. А. Зиновьевым: «Разговариваем об общей деморализации в правительственных сферах… Продажность таких министров, как Дурново, Кривошеин, [Т. И.] Филиппов [государственный контролёр], общеизвестна; повсюду господствует карьеризм и отсутствует всякая совестливость… Я говорю Зиновьеву, что в настоящее время лучше держаться подальше от любого министерского поста и даже поста товарища министра… Он присоединяется к моему мнению и говорит, что теперь ценит выгоды своего мирного поста в Стокгольме».

Авторитет администрации Александра III был сильнейшим образом подорван во время голода и эпидемии холеры 1891–1892 гг., стоивших России около полумиллиона жизней. Сначала на очевидные признаки надвигающегося голода «верхи» вообще не реагировали, потом они его замалчивали, потом — пребывали в панике и слишком поздно стали предпринимать меры для спасения людей. Киреев в дневнике прямо называет главного виновника этого — Дурново. Но и поведение самого императора смущало честного монархиста: «Где царь? В Копен-Гатчине?!.. Его никто не видит, и он никого не видит. Со времени освобождения крестьян никогда ещё все классы общества, т. е. господа и мужики, не сходились так близко, и именно как в тяжёлый нынешний [1892] год. Нас соединило несчастие… Казалось бы, когда же не показаться царю, как не теперь, но его видят лишь в Копенгагене и в Гатчине». Ещё более резкая реакция по тому же поводу в дневнике Ламздорфа: «…Министр [иностранных дел Н. К. Гире] мне совершенно доверительно рассказывал, что он в ужасе от того, как относятся к бедствию государь и интимный круг императорской семьи. Его величество не хочет верить в голод. За завтраком в тесном кругу в Аличковом дворце он говорит о нём почти со смехом; находит, что большая часть раздаваемых пособий является средством деморализации народа, смеётся над лицами, которые отправились на место, чтобы оказать помощь на деле, и подозревает, что они это делают из-за похвал, которые им расточают газеты. Эта точка зрения, по-видимому, разделяется всей семьёй, и мой министр с сожалением отмечает, что цесаревич [Николай Александрович] тоже слушает эти разговоры с одобрительной улыбкой. Когда в ноябре при своём проезде через Берлин г. Гире был принят германским императором, то Вильгельм II спросил его, между прочим, каким путём наш государь собирается проехать, возвращаясь из Крыма. „Я бы на его месте, — сказал Его величество, — проехал в губернии, постигнутые голодом, взяв с собой всех, кто может оказать помощь голодающим“». Совету германского собрата российский монарх не последовал.

В глазах оппозиционной интеллигенции провал бюрократии в борьбе с голодом явился признаком кризиса политической системы империи. «Я глубоко убеждён, что нынешнее бедствие сыграет роль Крымской войны и также явится лучшей критикой и лучшей оценкой нынешнего regime’a и направления теперешних реформ», — писал в частном письме будущий академик и будущий видный член партии кадетов В. И. Вернадский.

В самом ближайшем окружении самодержца витали предчувствия грядущей бури. Так, на вопрос коронованного друга о том, как он видит нынешнее состояние России, Управляющий делами Императорской главной квартиры генерал О. Б. Рихтер пессимистически ответил: «Я… представляю себе теперешнюю Россию в виде колоссального котла, в котором происходит брожение; кругом котла ходят люди с молотками, и когда в стенах котла образуется малейшее отверстие, они тотчас его заклёпывают, но когда-нибудь газы вырвут такой кусок, что заклепать его будет невозможно,