Читать книгу "Митридат - Виталий Гладкий"

Только евнух и агораном Исиад, которым придумать причину для выезда из Пантикапея было весьма затруднительно, остались в столице Боспора, каждый забившись в свою нору. Но если Амфитион под крылом у вдовствующей царицы чувствовал себя пусть и не в полной безопасности, но, по крайней мере, мог рассчитывать на известное снисхождение к своей персоне хотя бы из-за упрямства старухи, недолюбливающей царственного сына, то Исиад, потерявший аппетит, покой и сон, в конце концов слёг, а затем вскорости отправился к праотцам, что ни у кого не вызывало удивления из-за его преклонного возраста. Впрочем, среди придворных ходили неясные слухи о желании агоранома покаяться перед царём Перисадом в каких-то грехах, но тому сначала было недосуг, а потом, когда Исиада разбил паралич, стало поздно — старик только беззвучно зевал, как выброшенная на берег рыба, и плевался густой пеной.

Услышав о кончине приятеля, евнух с облегчением вздохнул и, закрывшись в своей опочивальне, напился допьяна. А протрезвившись, не замедлил передать придворному лекарю, своему наперснику, увесистый кошель с золотыми статерами, вторую половину обещанного вознаграждения за его великие познания в средствах, облегчающих страждущим дорогу в Эреб…

ГЛАВА 8

Однако, уважаемый читатель, мы оставили пиршество в самом разгаре, что, несомненно, может обеднить наше повествование, ибо дальнейшие события, начало которых случилось именно здесь, в великолепном дворцовом андроне, украшенном искусной мозаикой, настенной росписью и золотыми безделушками, будут иметь далеко идущие последствия и окажут немалое влияние на судьбы наших героев. Так крохотный, почти невесомый камешек, случайно задетый ногой неосторожного охотника, начинает катиться с крутого горного склона и в конце концов, став лавиной, превращает цветущую, благоухающую долину в хаотическое нагромождение булыжников, валунов и истерзанных каменными зубами древесных стволов, вывороченных с корнями.

Савмак невнимательно прислушивался к словам Диониса. С ним у него завязались тёплые, дружеские отношения, правда, не настолько тесные, чтобы они могли по-свойски похлопать друг друга по плечу — сказывалась разница в воспитании и происхождении. Несмотря на скитания, Митридат так до конца и не смог вытравить из сознания впитанное с молоком матери чувство превосходства над варваром, пусть даже царских кровей, а Савмак держался с Дионисом несколько скованно по причине прямо противоположного свойства — как истинный сын свободолюбивого народа, степных воителей, властелинов бескрайних просторов, некогда победивших самого царя Дария Гистаспа, надменного повелителя персов. Скифский царевич, разогретый густым и терпким хиосским вином, с вожделением, не смея признаться даже себе в своих сокровенных помыслах, наблюдал за красавицей Ксено, развлекающей сарматских послов.

Царь Перисад, как того требовали правила приёма таких высоких гостей, выслушав с десяток велеречивых тостов, не без сожаления удалился, уступив место хозяина застолья стратегу аспургиан — тот достаточно хорошо знал обычаи и нравы сарматов и понимал их язык. Вместе с царём ушли и старейшины. После их ухода воцарилось безудержное веселье, грозящее превратиться в настоящую вакханалию — оставшиеся были молоды и самоуверенны, а потому им казалось, что они смогут опустошить все винные запасы дворцового ойконома. Однако царские погреба на поверку оказались воистину бездонны…

Сарматы пили наравне со всеми, но, в отличие от боспорцев, которым хмель веселил сердца и развязывал языки, всё больше и больше мрачнели, замыкаясь в себе. И только когда на глаза им попадались драгоценные безделушки и дорогое оружие, развешанное по стенам андрона, или какая-нибудь из пантикапейских красавиц, их взгляды начинали исторгать молнии необузданной звериной похоти и с трудом сдерживаемых жадности и злобы.

Впрочем, и подвыпившие гетеры не остались равнодушны к гостям, чей варварский облик источал грубую, первобытную силу и свирепость. Особенно колоритными фигурами были два военачальника сарматов, возглавлявшие посольство: жилистый, с тонкой осиной талией алан по имени Ардабеврис и гороподобный богатырь-языг Варгадак. Примерно полголовы Ардабевриса синело свежевыбритой кожей, а оставшиеся волосы были заплетены в длинную косу. В мочке левого уха алана торчала увесистая серьга, а на груди висела массивная золотая цепь с тотемом племени — чеканным изображением пантеры. Обритую наголо голову Варгадака украшали ритуальные шрамы, а бычью шею обвивал гайтан с нанизанными волчьими клыками. Видимо, чтобы подчеркнуть устрашающее звучание своего имени (Варгадак в переводе с сарматского языка обозначало «пожиратель волков»), на широченные плечи языга была накинута тщательно выделанная шкура степного волка, судя по величине, вожака стаи. Голова хищника с оскаленной пастью лежала на правом плече богатыря, угрожающе посверкивая на пирующих огромными полированными изумрудами, вставленными в глазницы.

Ксено её роль на этом пиршестве тяготила. Она старательно изображала радушие, иногда смеясь над удачной остротой, но большей частью исполняла роль виночерпия, с самой обворожительной улыбкой наполняя чаши гостям. Ей до смерти хотелось побыстрее их упоить и отправиться домой, чтобы смыть с себя зверино-мускусный запах угрюмых и неразговорчивых варваров с манерами оголодавших хищников. Но, похоже, хмель на них почти не действовал. Единственным следствием многократно осушенных чаш оказался непомерно возросший аппетит варваров. Они уничтожали всё подряд: и запечённых в тесте фазанов, и ароматный скифский сыр, и фаршированную зайчатину, и кабаньи окорока, и дивные персидские сладости, и пироги с рыбой. Ксено едва сдерживала брезгливую мину, наблюдая за тем, как сарматы чавкали, пожирая политую соусом оленину — редкий деликатес, достойный самого изысканного гурмана.

Иногда красавица замечала красноречивые взгляды Савмака. В такие мгновения в неё вселялся дух противоречия — она начинала смеяться, расточать любезности довольно симпатичному Ардабеврису, от чего сармат, немного понимавший эллинский язык, расплывался в глуповатой ухмылке и бесцеремонно поглаживал гетеру по упругим бёдрам. Негодующий Савмак, в душе которого бушевал пожар, отворачивался к Митридату-Дионису и, старательно маскируя глубоко уязвлённое мужское самолюбие, как ни в чём не бывало продолжал степенный разговор со своим другом. Раздосадованная Ксено какое-то время продолжала проявлять искусственно подогретый интерес к алану, но затем, задетая за живое мнимым безразличием к своей персоне со стороны Савмака, довольно бесцеремонно осаживала всё больше и больше распаляющегося варвара.

К сожалению, гордая прелестница не учла некоторых особенностей быта сарматов. Что, впрочем, извинительно — о нравах и обычаях жестоких и могущественных воителей в те времена было известно очень мало, так как только редкие смельчаки отваживались водить караваны в их кочевья, а тем россказням, больше похожим на небылицы, которыми потчевали на городской агоре и на эмпориях заезжие суесловы, весьма просвещённые пантикапейцы не верили. Всё дело в том, что у аланов, чьи женщины до замужества воевали наравне с мужчинами, именно такое поведение — грубоватое и даже жёсткое — считалось признаком особого благоволения к противоположному полу. А потому Ардабеврис, нимало не сомневаясь в своих мужских достоинствах и благосклонности Ксено, подогрев себя ещё несколькими чашами неразбавленного родосского, неожиданно поднял на руки красавицу и пошёл во внутренние покои дворца, куда, как успел заметить его острый проницательный взгляд, уже направилась не одна влюблённая пара.