Читать книгу "Дела семейные - Рохинтон Мистри"

— Это, конечно, миссис Фиттер? — уточняет мама, и я кивком подтверждаю ее догадку.

Я ухожу в свою комнату и ложусь на кровать. Я обдумываю все, что понемногу узнавал про дедушку, Люси и бабушку. И все же картина не полна. Нечто вроде странной головоломки неопределенного размера. Всякий раз, когда мне кажется, что я ее закончил, обнаруживаются новые фрагменты. И головоломка опять меняется, картинка приобретает чуть иные очертания.

Мои старые пазлы, в том числе и любимое озеро Комо, все еще сложены на полке. И книги Инид Блайтон, которые я не могу заставить себя раскрыть. Никак не пойму, что в них когда-то меня так увлекало. Пустая трата времени — вот что я думаю о них сейчас.

Я спрыгиваю с кровати, собираю все это барахло в большую коробку и тащу в коридор, где дядя Джал складывает старую одежду, обувь и посуду для благотворительной кампании тети Дейзи и БСО. Мой вклад в благотворительность — книги и пазлы — отправляется на самый верх.

Теперь есть только одна головоломка, над которой стоит ломать себе голову.

…Отец принял, в конце концов, решение насчет священных картинок. Наверняка посоветовался с друзьями из Ортодоксальной лиги. Пришел с собрания и объявил, что незороастрийским изображением нет места в доме истинных парсов, ибо они мешают вибрациям авестийских молитв.

— Неудивительно, что в этом доме столько ссор и споров. Как только изображения будут удалены, мои молитвы сделаются эффективней. К Мураду придет понимание.

Он сказал, что от картинок следует избавиться должным образом, в соответствии с зороастрийской традицией уважения всех религий, которая, как он мне объяснил, восходит к Киру Великому, основателю династии Ахеменидов. Когда он завоевал Вавилон, он освободил евреев, которые пребывали там в пленении, и даже помог им заново воздвигнуть их Храм, чем заслужил себе титул Помазанника Божия в еврейской Библии.

— Мы упакуем картины вместе с цветами и пожертвуем их морю, Аван Йязату, на вечное хранение.

Отец послал меня купить цветов — в виде гирлянды, уточнил он. Упаковал картинки в оберточную бумагу и обвязал пакет гирляндой, получилось вроде ленты из бархатцев.

Я пошел с ним на Чаупатти. Мы долго шли по пляжу, пока не нашли местечко с плотным песком и тихо набегающей волной, которая, чуть пенясь, ластилась к нашим ногам. Прилив закончился, волны устали. Зато громко кричали чайки, надеялись, что мы принесли нечто съедобное.

Отец приложил пакет ко лбу, протянул мне, чтобы и я сделал так, и передал пакет в надежные объятия Аван Йязата.

Потом мы сидели на песке, смотрели на горизонт, где солнце медленно уходило в воду. Сидели молча, отец — с его тайным бременем, я — с бесчисленными вопросами, прочно замкнутыми в моей голове. Мне хотелось сказать отцу, что я его все еще люблю, но не могу понять того нового человека, которым он стал. Мне больше нравился отец, когда он шутил, мог быть и дурашливым, и саркастичным, мог разозлиться, а через минуту уже смеяться, умел быть нежным и упрямым, вполне мог отстоять свои взгляды, не хватаясь ежеминутно за религию. Мне хотелось расспросить отца о его детстве в «Джехангир-паласе», опять послушать его рассказы про соседей и друзей, с которыми он играл в крикет, про школу и учителей, особенно про учителя гуджератского языка, которого они звали Айо, и про другого, из Мадраса, прозванного Вада из-за его смешного акцента.

О многом я хотел спросить отца и многое сказать ему-о том, что заполняло мой ум, когда я бывал один. Но когда отец был рядом, слова не шли.

Мимо пробежали дети, песок полетел из-под их ног. Разносчик сахарного тростника помедлил около нас, но отец покачал головой, и он побрел дальше по пляжу.

— Пошли? Солнце зашло — время для айвисрутхрем гех. Я должен прочитать ее до ужина.

Я посмотрел на отступающие волны, ища взглядом пакет с картинками и цветами. Его нигде не было. Мы зашагали через пляж к дороге, мне нравилось ощущение попеременного погружения ног в рыхлый песок и напряжения, с которым они высвобождались.

Отец принял менструальное законодательство. По крайней мере, так сформулировал этот шаг Мурад.

Закон гласит, что мама вообще не должна входить в гостиную в период месячных. В эти дни она будет спать в пустующей комнате и держаться подальше от кухни. Пищу ей будет носить повариха.

Сунита, приходящая к нам на полдня убирать, мыть посуду и наводить порядок в ванных, во время менструаций не будет появляться в доме. Следить за менструальными циклами Суниты поручается маме, которой кажется, что это вообще-то неудобно.

— С ума съехал, — говорит Мурад, — и прямо в бездну религии.

Отец не обращает на него внимания. Он дал все указания и теперь уходит к себе. Мама идет следом, пытаясь урезонить его.

— Ты же никогда не верил в эти вещи! Почему вдруг?

— Потому, что это правильный путь. Стандартная процедура в ортодоксальной семье.

— Насчет ортодоксальных семей можешь у меня спросить, Йезад, так было заведено в семье моей матери. Но ни тебе, ни мне это никогда и в голову не приходило.

— Прежде я был невежественен. А теперь я изучил нашу религию, я посещаю лекции ученых людей.

Они не подозревают, что я слышу их разговор. Я, как всегда, все вижу и слышу. И временами меня охватывает такая тоска, что хочется заткнуть уши.

Отец собирается вышвырнуть Мурада из дому, если тот не будет жить по его правилам. Мама советует не прибегать к угрозам, которые он не сможет привести в действие.

— А вот увидишь, — отвечает отец. — Если твой сын не перестанет безобразничать с этой девицей, то вы увидите, и ты, и он.

Она в слезах кричит, что ему легко говорить такие ужасные вещи.

— А я его мать, я девять месяцев носила его в утробе и в муках родила на свет. Можешь просто убить меня, если собираешься выгнать из дому мое дитя.

Вмешивается дядя Джал — и ситуация делается еще хуже. Дядя Джал предлагает поселить Мурада в его части квартиры — в его комнате, подальше от отца. Пусть поживет с дядей Джалом, пока все не утихнет, пока не разрешится кризис и Йезад с Мурадом не научатся ладить друг с другом.

— Так ты для этого уговаривал нас переехать сюда? — кричит отец. — Чтобы иметь возможность вторгаться в нашу жизнь? Чтобы получать удовольствие, вбивая клин между отцом и сыном?

Дядя Джал пытается указать отцу на нелогичность обвинений.

— Я же как раз обратное стараюсь сделать, Йезад. Ты хочешь выгнать сына, а я хочу сохранить его для тебя, до той поры, когда будете готовы восстановить дружеские отношения.

— Занимайся своими делами! — рявкает отец и уходит готовиться к вечернему курению ладана.

Мама в одиночестве терзается из-за нескончаемого раздора в семье. Мне она признается, что в последние дни нашей жизни в «Приятной вилле» дедушка пытался предостеречь ее от переезда в «Шато фелисити», в дом его бед. Теперь она не сомневается, что именно это дедушка пытался сказать ей, а она не слушала.