Читать книгу "Приют героев - Генри Лайон Олди"

Гроссмейстер прекратил чесаться и сокрушенно вздохнул.

– С этими живыми сплошные проблемы… Амбиции, воззрения, принципы! То ли дело старый добрый покойник! – никаких амбиций, никаких принципов…

– Я тоже против возвращения медальона в Майорат, – сказал, подходя, Фернан Тэрц.

Профос не чесался, но все время приглаживал волосы, расчесывал их пальцами, поправлял на висках, и никак не мог удовлетвориться результатом. Впрочем, несмотря на нервность движений, голос Тэрца звучал ровно.

– Я обещал молодому человеку, что Надзор Семерых заберет останки Хендрики Землич, намоленные или нет, и предпримет все возможное для спасения. Не для изучения, а для спасения. Я держу свое слово. И слишком хорошо знаю, насколько «ряд коллег» способен увлечься «тщательным изучением ситуации». Гроссмейстер, вас я не имею в виду.

Поклонившись некроманту, бывший стряпчий сделал шаг к горбуну.

– Сударь Кугут, вы понимаете, что в нашем случае спасением окажется гибель омфалоса? Смерть давно умершей женщины, окончательная и бесповоротная? Найди мы способ уничтожить без последствий броню намоленности, я первый буду настаивать на прекращении существования этого артефакта. Мертвые должны лежать в могилах, при всем моем уважении к искусству некромантии. Мертвецы иногда начинают вести слишком бодрый образ жизни – но мертвец, выставленный на всеобщее обозрение, мертвец, как объект поклонения… Помните Карийский Мавзолей, где служили молебны мумиям сатрапа Мавсола и его сестры-жены Артемии? Чем это закончилось для несчастных Карий? Я против.

– Хорошо, – согласился гроссмейстер. По гримасе, исказившей Фросино лицо, было ясно видно: ничего хорошего он не видит. – Ваши предложения, дамы и господа? Учтите, после драки на перекрестке наш чудесный медальон перешел в активную фазу. Пуп Земли «осознал» пик високосного цикла; сейчас он не воспринимает никого и ничего, кроме квеста и квесторов. Оставь мы юных сорвиголов под замком, увези в Реттию, на край света – реальность в их восприятии искажена влиянием реликвии. Черно-белым, категорическим императивом. И останется искажена до завершения цикла, когда Омфалос успокоится и скатится в пассивную фазу ожидания. Поэтому я и предлагал сперва завершить цикл…

– Вы – мудрый человек, гроссмейстер. Но я не готов принять вашу мудрость, – профос оперся о перила, глядя в редеющий мрак. – Знаете, почему? Я и Хендрика Землич – у нас слишком много общего… Сегодня вы рассказывали сударыне вигилле про меня и доцента Кручека с его теорией «антиманы»…

– Да, – кивнул Эфраим. – Я уже тогда предполагал, что вы, сударь блокатор – действующий семант, как и остальные ваши коллеги. Я только не знал, как вы этого добились.

– Ничего страшного. Думаю, еще год-два, и механизм блокации станет общеизвестен. Тайна Петруччио, глуповатой марионетки в театре кукол.

Фернан Тэрц сощурился.

– Общеизвестен, сказал я. Но не общедоступен.

* * *

Вас когда-нибудь сажали в тюрьму? Нет? Странно, а по вам и не скажешь… Что говорите? Семь лет – не срок? Это смотря откуда считать. Если с веранды уютного домика в кадавральне – может, и не срок. А если из темницы-одиночки, слепо уставясь на рунированную решетку окошка…

Из-за решетки, оно дольше считается.

В «Очарование» – печально известную тюрьму для чародеев-преступников – угодил однажды боевой маг Климент Болиголов. За что? – неважно. Хотите уточнить, сударыня? За нападение на судью во время состязаний големонстров? За обучение девицы-диббука бранной магии? Склоняю голову перед вашей осведомленностью. Как-никак, минуло четверть века…

Тюремное заключение весьма способствует размышлениям. Философам следовало бы не удаляться в горы, а садиться в тюрьму. В принудительной тишине человек учится думать головой, а не иными частями тела. Особенно если рядом окажется толковый собеседник. Да, темница была одиночной – так ведь и собеседник был один! Правда, поначалу Климент страстно мечтал его придушить. Или заткнуть рот кляпом. Но увы, увы…

Как заткнешь рот духу?

Я уж не говорю о придушить…

Изгнать? Экзорцировать? Это в «Очаровании», где стены покрыты манопоглощающей эмалью Рашцига, и в каждом углу – чуры-соглядатаи?! Прямо как в… впрочем, неважно. От бессилия Климент был вне себя. Нет, он не бился головой о стены, не изрыгал проклятий, не пытался сковырнуть отвратительную эмаль. Нахохлившись больным филином, дни напролет он сидел на топчане и кипел от черной ненависти. Через три месяца к нему явились двое вигилов. Уведомили: девица Мария, покушавшаяся на жизнь и здоровье Просперо Кольрауна, взята под надзор. В связи с наличем диббука и особой опасностью, какую представляет добавочная душа внутри чародейки, обученной азам бранной магии, принято решение: наложить на девицу «Семь печатей».

Вигилы объяснили, что это значит. То же самое, что значили для самого Климента эмалированные стены темницы. Только он через семь лет выйдет на свободу, опять став магом, а Мария не получит свободы никогда.

Мана спутницы Климента Болиголова заперта навеки.

Тюрьма по имени Мария.

– Ублюдки, – процедил сквозь зубы арестант, дождавшись, когда вигилы уйдут.

– На себя посмотри, – ответили из-за спины дребезжащим тенорком. – Угробил девчонке жизнь, а на судей пеняешь? Ангел облезлый…

Климент, как ужаленный, вскочил с топчана, обернулся и увидел второго (вернее, первого) обитателя темницы. Призрак в казенном халате был плешив и морщинист. Обликом он напоминал черепаху. Хотя черепахи не просвечивают насквозь.

– Заткнись, без тебя тошно, – огрызнулся Климент, запустив в гостя свечным огарком.

Дух пожал плечами и ушел в стену, нарочито громко шаркая босыми ступнями.

Ближе к вечеру дух вернулся. Посланный с загибом в чертоги Нижней Мамы, уходить не пожелал, заявив, что Климент – шушера зеленая, а он, дух – почетный сиделец с правами и привилегиями. Изгнать мерзавца силой магии не было никакой возможности. Приходилось терпеть. Гуляя по темнице и распевая арии из опер Роспильози, зловредный дух перемежал вокализы дурацкими притчами, которые, похоже, сочинял на ходу.

– Найдя беспомощного детеныша василиска, дровосек Хурм пожалел его и стал выкармливать козьим молоком, добавляя в питьё собственную кровь. Зайдя в хижину дровосека и увидя чудовище, егерь Дербас схватился за нож. «Не убивай дитя! – взмолился Хурм. – Он кровь от крови моей, во всем мне послушен и никому не причинит зла!» «Что ты наделал, глупец?! – вскричал в ответ мудрый егерь. – Теперь он навсегда привязан к тебе, и не вернется в лесные чащобы. Возможно, общая кровь убережет тебя от его смертельного взгляда, когда детеныш прозреет и войдет в силу. Но всякого гостя или случайного прохожего василиск обратит в камень, повинуясь природе своей. Убей его – или ослепи.» Добряк Сусун спрашивает: кто обрек дитя на лихую участь – добрый дровосек или злой егерь?

– Иди в задницу, – безнадежно сказал Климент.