Читать книгу "Домино - Росс Кинг"

И уж совсем не к кому было обратиться за помощью мне, когда я, залечивая свою рану в батском госпитале, пытался восстановить в уме эти события полувековой давности. Но как-то ночью, после особенно живого сна, в котором леди Боклер то превращалась в Роберта, то обратно в самое себя, я проснулся на кисло пахнувших простынях с мыслью: ребенок, окрещенный в Бате в 1721 году…

Как же долго — на пути в Бат и в самом городе — раздумывал я над вопросом вопросов, прежде чем сообразил среди ночи, как рассортировать, упорядочить, понять эти рассеянные ветром обрывки истории, разрозненные фрагменты загадочного существования! Как сделать, чтобы несколько строчек на бумаге — запрятанные, вероятно, в книге регистрации крещений в приходской церкви — открыли мне истину, дали ответ на загадку. Чтобы они, как острый лемех, перевернули пласты слухов и лживых выдумок…

Назавтра, сырым октябрьским утром, я отправился из, госпиталя Святого Иоанна через Столл-стрит к аббатству. Путь занял меньше десяти минут, хотя по причине ужасной раны, пришедшейся в самое сокровенное место, я хромал и принужден был опираться на дубовую палку, которой пользуюсь поныне. При всем своем стремлении узнать правду — получить доказательство, сказала бы Элинора — я замедлил шаги у западного фасада аббатства. На мгновение я поднял глаза и сквозь поток солнечного света различил каменных ангелов — созданий, обитающих на границе между Богом и человеком, между мужчиной и женщиной. Не поднимаясь и не спускаясь, они словно бы вечно висят на лестнице, соединяющей одно с другим.

Потом, неверной походкой, я шагнул в открытую дверь, скрежеща зубами от боли, которая не покидает меня и по сию пору.

Эпилог: Лондон, 1812

Мой Ганимед хмурится, переводя взгляд с миниатюры на меня, а потом обратно на миниатюру. Внезапно потеряв терпение, он вновь поднимает веки.

— Ну и?.. — торопит он.

Я утомленно закрываю глаза. Честно говоря, я о нем чуть не забыл.

— Пожалуйста. — Меня тянет опереться о грязную стену. — Не отдохнуть ли нам немного?

Мгновение мы помедлили на Сент-Мартинз-лейн; мимо нас неслись на юг, к Севн-Дайелз, лошади и кареты, стук копыт был приглушен соломой. Впереди, на севере горели огни — это были фонари Сент-Джайлз-Хай-стрит или, вернее, Брод-стрит — названия, как и внешний вид, все время меняются. Сохранилось ли это здание? А если сохранилось, узнаю ли я его?

— Сколько еще осталось? — Он ждет не дождется конца путешествия — и моей истории тоже.

— Теперь уже немного, совсем чуть-чуть. Итак, — говорю я, уступая нетерпению моего спутника и вновь пускаясь в путь (одной рукой я опираюсь на трость, другой — на его плечо), — вам хочется узнать, что было написано на том листке бумаги? Вам, конечно же, нужна истина, запечатленная на пергаментных страницах регистрационной книги, которая хранилась в одной из самых сырых, заплесневевших комнат аббатства? Вы, наверное, думаете, что эти записи стоят большего, чем брошюры и листовки? Что в них содержится «история доподлинная и достоверная»? — Видя его нетерпение, я продолжаю: — Отлично, отлично. Некогда я и сам так считал: будто нечто подобное поможет удалить маску, скрывающую ее лицо. Ладно, вы узнаете, какое я нашел доказательство, если называть это доказательством.

— Да? — Под масляной уличной лампой (здесь по-прежнему стоят масляные, а не новомодные газовые лампы) я читаю в его взгляде жадное внимание.

— Ребенок женского пола, окрещенный Петронеллой Ханна…

— Ах…

— …Крестный отец которого подписался «Капитан Джон Смит». Кто он был, понятия не имею. О происхождении регистрационная книга умалчивает. Мать, как я узнал, при родах была в маске. Обычное в таких случаях дело — чтобы повивальные бабки, известные сплетницы, не…

— Так Роберт Ханна, — прерывает он меня, — персонаж вымышленный.

— Кто из них вымышленный, меня в ту пору не волновало. Важно было другое: отделить вымышленную, как вы выразились, личность от подлинной. Установить подлинную личность, какая бы она ни была. Либо та, либо другая. Поскольку я не желал больше терпеть двойственность, открывшуюся мне в окошке «Дамы при свете свечи». — Запыхавшись, я делаю паузу. — Может, правда нужна была мне не больше, чем Элиноре, и, в конечном счете, я видел только то, что хотел видеть.

Мой спутник недоуменно хмурится.

— О чем вы говорите?

Я вновь останавливаюсь. Наконец в мое поле зрения попадает колокольня — каменный рачий хвост — церкви Сент-Джайлз-ин-зе-Филдз.

— О чем вы? — повторяет он с прежним нетерпением.

Выдержав в наказание паузу, я говорю:

— Доводилось ли вам слышать об инструменте, называемом очками Клода? Нет? Ну, понятно — вы же не живописец. У меня дома есть такие, как мне кажется… если я не сбросил их за борт вместе с прочим грузом — кистями и коробкой с красками, когда отказался от прежнего ремесла и взялся за новое. — Ганимед глядит все злей и нетерпеливей. Я тяжело дышу. — Небольшой оптический прибор, похожий на театральный бинокль. Если поднести его к глазам, то при помощи кривых линз действительность преобразуется в соответствии с теми законами перспективы, которые применял живописец Клод Лоррен, создавая свои поэтические пейзажи. Обычная сцена превращается в поэтическое зрелище: все банально, упорядочение, привычно.

Он не слушает.

— Нет. Я вот о чем: эта девочка. — Он погружается в раздумья. — Но к тому времени ей должно было сравняться почти пятьдесят. — Он трясет головой, словно не веря в такую юношескую наивность. — Тогда… в этом и заключался ее секрет, который она так боялась вам выдать? — В его голосе звучат триумфальные ноты. — Вот зачем нужен был такой обильный грим, маски и все эти хитрости.

— Минутку… погодите. — Мы опять пустились в путь. Я думаю: «Зачем юноше, у которого времени невпроворот…»

— Вы возвратились в Лондон, — подсказывает он. Я снова выдерживаю паузу.

— Да, в Лондон. Через несколько месяцев — да, верно.

— Вы с ней еще виделись?

Впервые за время нашей прогулки (началась она полтора часа назад на Питер-стрит, близ новой каторжной тюрьмы на Тотхилл-Филдз) я ощутил легкий укол боли в животе — в той жизненно важной области, куда был ранен. Этой ночью на пути к Сент-Джайлз мы прошли по Пэлл-Мэлл, Пиккадилли, Хеймаркет, залитым ныне ярким газовым светом, но ни одна из этих улиц, где я бываю нечасто и всегда испытываю чувство потери, не взволновала меня так, как мысль о том, что я не сделал и чего не увидел.

— Нет, — отвечаю я. — Даже в конце. Даже в самом конце.

— В конце? — Он поднимает миниатюру к глазам. На его лицо падает на ходу свет шипящей лампы, потом тень. — Но?..

— Написано по памяти. — Колокольня справа придвинулась ближе. — Через очки, искажающие, как ничто другое.

— Но… конец, сэр. — Он почти молит. Медленно двигаться для него, похоже, мучительно. — Вы так и не сказали, за что она была повешена. Она ведь была повешена, эта Петронелла Ханна?