Читать книгу "Неон, она и не он - Александр Солин"

Между прочим, его реанимационные способности разбудили в ней давно уснувший интерес. Дело в том, что в свое время она всерьез пыталась понять, почему мужчины сходят с ума от женщин вообще и от ее лица, фигуры, капризов и глупостей в частности. Это было нужно, чтобы знать, где начинаются и кончаются женские чары, где расположена и насколько крепка та дверца в мужском сердце, за которой, однажды туда проникнув, следует укрыться. Может, это слезы, может, улыбки, может, жеманная уклончивость или же, наоборот, бунтарская прямота. Тело, говорите? Фу, какая пошлость!

Имея смутное и брезгливое представление о лесбийских играх, не страдая кокетством и признавая за собой всего лишь удачную складность, она, помнится, не могла взять в толк, почему Мишку возбуждают ее колени, которые всего лишь колени, ноги, которые не больше, чем ноги, грудь, бедра и то прочее, от чего сходил с ума он и никогда не возбуждалась она, ибо спирт не может себя опьянить, как и не может воспламениться от самой себя спичка. Возможно, в ее неразумении была виновата ее послушная, нетребовательная псевдолюбовь. Возможно, дал себя знать унылый плен совокуплений, чьи бесчувственные затяжные окончания облегчением своим напоминали условно-досрочное освобождение. Так или иначе, но свыкнувшись с прилагательной ролью в их сексуальных мистериях, она перестала интересоваться подноготной мужниной страсти и уж тем более ее подогревать. Чем это закончилось, хорошо известно, притом, что все, что его возбуждало, осталось при ней в том же безукоризненно рабочем состоянии.

Что нашел в ней Феноменко (а он, точно, нашел), ей было ровным счетом наплевать и тогда, и теперь. Гораздо интереснее знать, от чего сходит с ума ее нынешний мужчина. Она с улыбкой вспомнила, как почти с научной дотошностью пыталась оценить глубину его чувства и обнаружить на причале его сердца что-то вроде швартовой тумбы, на которую, изловчившись, следовало набросить канат привязанности.

Странно, но ее любовь к Володе нисколько не прояснила имя и должность управителя мужских предпочтений, также как не дала ответ, за что она сама любила его. Так, как любила она – жадно, до истерики и плохо при этом соображая, рассудочные изыскания были невозможны. Если бы ее тогда спросили, отчего она сходила по нему с ума, она ответила бы: от всего. От крепких розовых ногтей и одинокого прыщика на твердом подбородке, от запаха волос и сладкого пота подмышек, от озабоченного думами лба и добродушной рассудительности.

Так может, и с женихом происходит что-то похожее, и его помешательство подобно огню переплавляет ее отдельные черты в жаркий пылающий слиток, и она, теряя индивидуальность, растворяется во всеобщем сиянии? Если так, то до тех пор, пока она не воспылает сама, следует терпеливо сносить его восхищение и поддерживать термоядерную реакцию его страсти, следя за тем, чтобы солнце его иллюзий не провалилось в черную дыру разочарования.

– Скажи, за что ты меня любишь? – вдруг спросила она.

– За все! – не удивившись, повернулся он к ней вполоборота. – За все! За то, как ты на меня смотришь, за то, как сердишься и радуешься, за твой певучий голос, за слабость и за храбрость, за твою верность Владимиру, за каждую клеточку, за каждый твой вздох и улыбку, за…

– Хватит, хватит! – прервала она его, потянулась к нему через подлокотник кресла, неудобно обняла и уткнулась ему в плечо. Он почувствовал, как туманится старомодной нежностью его взор – совсем также, как туманились взоры влюбленных мужчин в серебряном, а до этого в бронзовом, и еще раньше – в каменном веке.

– Что ты думаешь о лесбиянках? – в тот же вечер спросила она его.

– Я думаю, что это гораздо симпатичнее, чем мужеложство, – улыбнулся он и пошутил: – Ты хочешь попробовать?

– Боже упаси! – воскликнула она.

И покраснев от того, что он может истолковать ее профилактический интерес, как намек на скрытое содомское желание, велела:

– Тогда уж признавайся, что ты думаешь о мужеложстве…

– То же самое, что и господь бог про Содом и Гоморру!

– Ну, и слава богу! – с выразительным облегчением воскликнула она, и он ободряюще улыбнулся.

Питаясь признательными взглядами, нежными объятиями, сладкими поцелуями, подкрепленными жареной курицей и тушеной форелью, орошаемыми красным сухим вином – ну, скажем, “Arome de Pavie” 2003 года, они провели на природе три дня и с неохотой вернулись в город. Она осталась довольна: даже при поглощении душещипательной видеопищи, к которой он, как всякий влюбленный мужчина был склонен, ей ни капли не было скучно рядом с ним.

На каникулах они побывали в гостях у Светки и Юрки. Вели себя там, как молодожены, которые уже успели узнать друг о друге много приятного, удивительного и нежного, отчего обращались теперь друг с другом, как с хрупким драгоценным сосудом. Она заботливо следила, чтобы его тарелка не пустовала, при всяком удобном случае хвалила его, публично шептала ему на ухо что-то тайное и стеснительное и, вообще, обходилась с ним мягко и горделиво – как молодая жена, которой одной только и ведомы те удовольствия и сладости, которыми потчует ее муж.

Он по привычке вступил с мужчинами в спор, и она, поглядывая на него, поймала себя на том, что невольно любуется его живой увлекательной мимикой и точными звонкими формулировками, пусть даже спорными. Возможно, в тот раз он никого ни в чем не убедил, но, сам того не зная, заставил ее испытать благостное удовлетворение: вот он, ее нынешний мужчина – надежный, крепкий, любящий и независимый!

Спор как всегда в его присутствии вышел из-за положения в стране, которое он упорно считал гиблым и безнадежным, и она в какой-то момент подумала, что при таком его настроении рано или поздно придется решаться на что-то кардинальное и хирургическое. Она не забыла его планы по поводу земноводной жизни и пару раз торопливо, на ходу примерила на себя возможный ее уклад.

«Почему бы и нет… – думала она, беря в расчет предстоящую беременность и декретный отпуск, – а дальше посмотрим…»

44

Они побывали в театре на Владимирском, где давали «Король. Дама. Валет». Он сам предложил ей этот спектакль – Набоков, как-никак. С известных пор он, оказываясь с ней на публике, доверял не теории вероятности, при всей своей учености не знакомой с законом подлости, а собственным глазам. Как ретивый охранник, прикладывающий приметы террориста к подозрительному окружению, он торопливо и внимательно всматривался в лица мужчин, отыскивая в них проклятое сходство, что наконечником сломанной стрелы застряло у него отныне в самом сердце. Никак не обнаруживая при ней своих вещих тревог, он тайком косился на нее в поисках следов ищущего внимания. Но нет: она вела себя безукоризненно, смотрела на публику рассеянно и безмятежно.

Между тем, остерегаясь покойника, он обнаружил довольно выпуклую неприятность со стороны живых, а именно: слишком многие, если не все, заворожено пялились на его невесту, притом что к столу духовной пищи она выходила, слегка припудрив носик и в одежде предельной скромности.

Разумеется, в этом не было для него ничего нового – он замечал это и раньше, но как-то вскользь и без должного значения. Да и позиция его до Антиба не казалась ему такой уязвимой – незнакомый с вирусом владимиромании, был он тогда всего лишь нелюбим. И вот теперь его и без того, как он считал, шаткому положению приходилось считаться с раздражительным напором чужих сканирующих взглядов. Ему казалось, что все, кому ни лень рассматривают ее. Особенно невыносимы были сопатые, щеголеватые, крепко надушенные личности, непонятно для чего посещающие храмы искусства. Назойливые взгляды их, как навозные мухи пристально и беззастенчиво, нагло и похотливо ползали по ее неприкосновенному облику.